Кошка - Страница 8

– Ну как дела? По-прежнему угроза кризиса? Что, удаётся сбывать швейным воротилам ваши платки в горошек?

Даже со старым Эмилем она обращалась без всякого почтения, теребя его до тех пор, покуда с его уст не начинали слетать изречения, исполненные пророческой глупости.

– Что скажете, Эмиль, о нашей берлоге? Верно, никогда еще не видели такого красавца дома?

Старый слуга лепетал в ответ между бакенбардами нечто столь же лишённое смысла и бесцветное, как он сам.

– Просто не узнать… Если бы мне когда сказали, что дом разгородят по комнатушкам… Совсем другой коленкор… Можно сказать, всё время друг у друга в гостях, куда как хорошо…

Иной раз он цедил в присутствии Алена похвалы, в которых проглядывало некоторое недоброжелательство.

– Молодая супруга господина Алена – женщина представительная. Да и голос у неё внушительный. Когда она в голосе, у соседей слышно. Голос, доложу я вам!.. Особо не поспоришь… Молодая хозяйка за словом в карман не лезет… Сказала садовнику, что смолёнки с незабудками – кислятина какая-то… Как вспомню, так смех разбирает…

Эмиль возводил горе бледные очи цвета серых устриц, не умевшие смеяться. Ален тоже не смеялся.

Его тревожила Саха. Она худела и оставила, казалось, надежду видеть Алена ежедневно. И одного. Она перестала убегать, когда являлась Камилла, но не провожала его более до ограды и смотрела, как он усаживался рядом с той, с бесконечной и горькой мудростью во взгляде. «Тот же взгляд, каким она глядела из-за прутьев клетки, тот же самый…» Ален тихонько окликал её с сильным придыханием на «ха», но кошка не подпрыгивала, не прижимала уши, и уже много дней он не слышал от неё ни громкого «Мр-р-р-рум!», ни прерывистого «Мек-мек-мек», служившего признаком хорошего настроения или страстного желания чем-либо поживиться.

Однажды, когда родители вызвали их в Нёйи, потому что кладка цоколя, на котором утвердили новую ванну-бассейн – огромную, квадратную, громоздкую, – не выдерживала тяжести, Камилла со вздохом промолвила:

– Этому не будет конца!

– Мне, однако же, казалось, что тебе, в сущности, нравится Скворечня с её бакланами и буревестниками… Да, конечно, но все жё… И потом, здесь твой дом, твой настоящий дом… Наш дом…

Она опиралась на его руку. В ней чувствовалась какая-то нерешительность, неуверенность, что было не похоже на неё. Синеватые белки её глаз того же почти оттенка, что и светлое летнее платье, искусно, хотя и без нужды нагримированные щёки, губы и веки не тронули Алена. А между тем у него было ощущение, что она безмолвно спрашивала его совета, чего никогда прежде не случалось. «Камилла здесь со мной… Уже! Камилла в пижаме под сенью виноградных лоз…» Один из розовых кустов был на уровне лица густо усажен цветами – едва распустившись, они блёкли, и их восточное благоухание заглушало по вечерам все прочие запахи даже на крыльце. «Камилла в махровом пеньюаре в вязовой аллее… Не лучше ли, в самом деле, оставаться в комнатушке в Скворечне? Только не здесь. Не здесь – пока…»

Напоённый светом июньский вечер не спешил смениться ночью. Большие рыжие шмели не желали вылезать из пустых стаканов, оставленных на круглом плетённом из соломы столике, под деревьями, за исключением сосен, поползла уже едва ощутимая сырость, сулящая прохладу. Ни розовидные, благоухающие югом герани, ни огненные маки не страдали с приближением знойных летних дней. «Не здесь… не здесь…» – отдавалось при каждом шаге в голове Алена. Он искал Саху, не желая звать её в полный голос. Он нашел её на низеньком столике, подпирающем голубой от лобелий холмик. Свернувшись чалмой, кошка спала или притворялась спящей. «Чалмой? В такое время? В такую погоду? Так она спит только зимой…»

– Саха! Золотая моя!

Она не вздрогнула, когда он взял её на руки, только открыла свои запавшие, почти равнодушные, поразительно красивые глаза.

– Боже мой, какая ты лёгкая! Да не заболела ли ты, пумочка моя?

Подхватив кошку, Ален бегом догнал мать с Камиллой.

– Мама, Саха заболела! Шёрстка свалялась, похудела ужасно, а вы мне ничего не говорите!

– Она почти ничего не ест, – отвечала госпожа Ампара. – Не желает.

– Не ест, а что ещё?

Он баюкал кошку на груди. Она не противилась, часто дыша через сухие ноздри.

Из-под крупных седых завитков госпожа Ампара метнула понимающий взгляд на Камиллу.

– Больше ничего.

– Неужели непонятно? Скучает по тебе. Твоя ведь кошка!

Решив, что Камилла издевается над ним, Ален самолюбиво вздёрнул голову. Однако выражение на её лице было такое же, как обычно, только она как-то по-особому глядела на кошку. Почувствовав её руку, Саха закрыла глаза.

– Потрогай у неё уши, – сказал внезапно Ален. – Они горячие!

Он размышлял недолго.

– Вот что, я забираю кошку. Мама, будьте любезны, попросите принести её корзинку и мешок песка для поддона. Остальное найдётся на месте. Понимаете, я не могу допустить, чтобы… Кошка, верно, решила, что…

Не договорив, он запоздало повернулся к жене.

– Ты не станешь возражать, Камилла, если Саха поживёт у нас, пока мы не вернёмся сюда?

– О чём речь!.. Только куда девать её ночью? Недоумение её было столь простодушно, что Ален покраснел из-за матери и отрывисто бросил:

– Сама устроится…

Они отправились в путь гуськом: впереди Ален нёс в дорожной корзинке безмолвную Саху, следом брёл старик Эмиль, согнувшийся под тяжестью мешка с песком, а шествие замыкала Камилла, обременённая старым обтрёпанным пледом, «Саха-пледом», как окрестил его Ален.

– Никогда бы не подумала, что кошка может так быстро приспособиться!..

– Это не какая-то кошка. Саха – это Саха.

Ален самодовольно хвастался Сахой. Сам он никогда прежде не держал кошку в столь тесном пространстве, пленницей двадцати пяти квадратных метров, где она всегда оставалась на виду и где ей приходилось, дабы поразмыслить о своих кошачих делах, как равно и удовлетворить свою потребность в темноте и одиночестве, забираться под необъятные кресла, то и дело передвигаемые с места на место, либо в малюсенькую прихожую, а то и в один из стенных шкафов-гардеробов, скрытых за зеркалами.

Тем не менее Саха решила одолеть все коварные преграды. Она приноровилась к неопределённому времени трапез, утреннего вставания и отхода ко сну, избрала местом ночлега табурет с махровой обивкой в ванной, обследовала всю Скворечню без напускного отвращения или показной диковатости. В кухне она снисходительно внимала напрасным речам госпожи Бюк, приглашающей «киску» отведать сырой печени. Едва Ален с Камиллой выходили, она устраивалась на стенке террасы над головокружительной пропастью, которую измеряла оком, бесстрастно провожая взглядом спинки реющих внизу ласточек и стрижей. Камилла приходила в ужас от её бестрепетного сидения на высоте десятого этажа, от взятого ею обыкновения подолгу умываться на бортике террасы.

– Запрети ей! – кричала она Алену. – От этой картины у меня обрывается сердце и сводит икры!

Ален только улыбался с видом знатока, любуясь своей кошкой, к которой вернулись жизнерадостность и аппетит.

Правда, в ней не было заметно цветущего здоровья или особой весёлости. Её мех не переливался уже, как прежде, всеми цветами, как сизая грудь голубя. Во всяком случае, жилось ей теперь лучше: она ждала глухого удара лифта, возносящего к ней Алена и принимала от Камиллы неумелые знаки внимания вроде крошечного блюдечка молока в пять часов или куриной косточки, протягиваемой сверху, как если бы ожидалось, что она начнёт подскакивать, точно пёсик.

– Да не так! Вот как! – вмешивался Ален.

С этими словами он клал кость на банный коврик, а то и прямо на бежевый ковёр с длинным ворсом.

– Бедный Патрик! Во что превратится его ковёр! – ужасалась Камилла.

– Кошка не станет грызть кость или кусок жёсткого мяса на гладкой поверхности. Когда кошка берёт из тарелки кость и кладёт на ковёр, чтобы её там разгрызть, ей говорят, что на ковре грязно. Но, чтобы дробить кости или рвать мясо, кошка должна прижимать свою добычу лапой либо к земле, либо к ковру. Только кто это знает…