Кошка - Страница 6

– Камилла! – окликнул он.

Он думал, что она бросится к ванной, прикроет стыдное место руками, прикроет груди какой-нибудь мятой тряпкой. Вместо этого она подбежала к нему, склонилась над лежащим юношей, принеся с собой таящийся у неё под мышками, запутавшийся в иссиня-чёрном руне, которым порос маленький смешной треугольник в низу её живота, острый запах брюнетки.

– Милый, как тебе спалось?

– Совсем голая! – укорил он. Она смешно округлила глаза.

– А ты?

Он не нашёлся, что возразить, ибо сам лежал голый по пояс. Ей, столь гордящейся собой и столь далёкой от целомудрия, так хотелось покрасоваться перед ним, на что досадливым движением он просто кинул ей брошенную на постель смятую пижаму.

– На вот, одевайся поживее! Умираю от голода!

– Мамаша Бюк – на рабочем месте, всё крутится полным ходом!

Она исчезла. Ален хотел встать, одеться, пригладить спутанные волосы, но тут вновь появилась Камилла, закутанная в новый толстый пеньюар, слишком длинный для неё, неся с весёлой улыбкой уставленный посудой поднос.

– Сумасшедший дом, ребятки! Вот, извольте, милочка, чашка из жаропрочного стекла и сахар в крышке от банки… Ну ничего, все утрясётся… Моя ветчина засохла… худосочные персики, оставшиеся от вчерашнего обеда… Матушка Бюк малость растерялась на своей электрической кухне… Да, пришлось ещё ставить замораживаться воду в морозильную камеру… Страшно подумать, если бы меня там не оказалось!.. Вот для господина кофе с пылу с жару, вот его горячее молоко, а вот его твёрдое масло… Это не трогай! Это мой чай! Да что ты ищешь?

– Так, ничего…

Услышав запах кофе, он невольно искал глазами Саху.

– Который час?

– Наконец-то ласковое слово! – воскликнула Камилла. – Ещё совсем рано, мой супруг. Будильник в кухне показывал четверть девятого.

Они принялись завтракать, часто смеясь и мало разговаривая.

По усилившемуся запаху зелёных клеёнчатых занавесок Ален догадался, что их нагревает жаркое солнце, и всё представлял себе это солнце, непривычную картину за окном, десятиэтажную головокружительную Скворечню, где они обрели временный приют. Он прилежно внимал Камилле, тронутый усердием, с которым она притворялась, будто забыла всё происшедшее между ними ночью, тем, что она напустила на себя вид многоопытной хозяйки в этом случайном пристанище, с непринуждённой повадкой молодой жены, по меньшей мере неделю живущей семейной жизнью. Когда она оделась, он всё искал способ выразить ей свою признательность. «Бедняжка, она не сердится на меня ни за то, что я ей сделал, ни за то, чего не сделал… Ну да теперь самоё тягостное позади… Торопливость, стыд, полууспех, полупровал… Часто ли так бывает в первую ночь?..»

Камилла порывисто обняла его рукой за шею и поцеловала.

– Ты так добр!

Это было сказано так громко и так горячо, что она сама покраснела, глаза её наполнились слезами, и, храбро стараясь скрыть волнение, она соскочила с постели, якобы намереваясь убрать поднос. Она поспешила к окнам, запуталась ногами в долгих полах халата, отпустила крепкое ругательство и повисла на такелажном шкоте гардин. Клеёнчатые занавеси раздвинулись. Париж и его пригороды – безбрежная пустыня, затянутая сизой дымкой, в пятнах ещё молодой зелени, стеклянных крыш, отливающих, словно жуки, синевой – ворвались в треугольную комнату, где только одна стена была бетонная, а две другие до половины высоты – из стекла.

– Красиво, – вполголоса заметил Ален.

Он не был вполне искренен и клонился головою, ища опоры на девичьем плече, с которого сползал махровый пеньюар. «Жилище не для людей. Эти дали – в самом твоём доме, в твоей постели… А в грозовые дни? Покинутые в башне маяка, среди альбатросов?..»

Устроившись на постели подле Алена, она обхватила рукой его шею и то устремляла бесстрашный взгляд к головокружительным пределам Парижа, то переводила его на встрёпанную белокурую голову. По всей видимости, надеясь утвердить свою новообретённую супружескую власть в следующую ночь, в последующие дни, она, казалось, довольствовалась вольностями первого дня, валяясь на общем ложе, подпирая плечом или бедром обнажённое юношеское тело, привыкая к его цвету, его изгибам, его непристойностям, со спокойной уверенностью рассматривая маленькие сухие соски, вызывавший в ней зависть переход от спины к бёдрам, необычный рисунок своенравного мужского члена…

Они откусили от безвкусного персика и рассмеялись, показывая друг другу безупречные влажные зубы и бледноватые дёсны усталых детей.

– Что за день был вчера! – вздохнула Камилла. – Подумать только, некоторые женятся по много раз! Но тут же тщеславно прибавила:

– А впрочем, всё сошло гладко, без малейшей накладки, верно?

– Да, – вяло согласился он.

– Ну разумеется! Ты весь в свою мать! Я хочу сказать, что, раз не топтали газон в вашем саду и не бросали окурки на гравий, всё, по вашему мнению, шло, как должно. Разве не так? А всё-таки лучше было бы устроить свадьбу в Нёйи. Но это причинило бы беспокойство нашей обожаемой кошке… Скажешь, я не права, злюка?.. Да что ты всё озираешься?

– Просто так, – отвечал он, не кривя душой. – На что тут ещё смотреть? Туалетный столик я видел, стул тоже, кровать мы видели…

– Ты не хотел бы здесь жить? А мне нравится. Подумай, три комнаты и три террасы! Отчего бы не остаться?

– Говорят: «Отчего бы нам не остаться?»

– Почему, в таком разе, ты сказал «говорят»? Да, так отчего, как бы мы сказали, нам не остаться?

– Но Патрик вернётся через три месяца из своего путешествия.

– Велика важность! Пусть возвращается. Мы скажем ему, что желаем остаться, и выставим его за дверь.

– Неужели ты могла бы так обойтись с ним? Она утвердительно колыхнула чёрным хохолком, по-женски безмятежно естественная в безнравственности. Ален глянул на неё с нарочитой суровостью, и лицо её тотчас изменилось, на нём мелькнул испуг, и он, оттого что и сам испугался, поспешил поцеловать её в губы. Она без слов вернула ему поцелуй, терпеливым движением поудобнее примащиваясь в углублении примятой постели и в то же время свободной рукой, сжимавшей персиковую косточку, шаря вокруг в поисках пустой чашки или пепельницы.

Склонившись над ней и лаская её рукой, он ждал, когда она откроет глаза.

Она крепко сжимала ресницы, чтобы не дать скатиться по щекам двум блестящим слезинкам, и он одобрил её сдержанность и гордость. В молчании они оба старались как умели, находя поддержку в теплоте утреннего воздуха и в своих телах, пахучих и податливых.

Алену вспомнилось, как порывисто дышала Камилла, сколько пленительного покорства было в ней, и сколько усердия, несколько неуместного, но столь отрадного… Ничто в ней не напоминало ему других женщин. Овладевая ею во второй раз, он старался лишь обойтись с ней понежнее, что она вполне заслужила. Она лежала рядом с ним, расслабленно согнув ноги и поджав руки с пригнутыми к ладоням пальцами, и он впервые заметил в ней нечто кошачье. «Где Саха?»

Он безотчетно пустил было в ход ласку «для Сахи», легонько проведя ногтями по животу Камиллы. Вскрикнув от неожиданности, она выбросила перед собой напрягшиеся руки, – одна из них угодила ему по щеке, так что он едва удержался, чтобы не ответить тем же. Сев на постели, Камилла уставилась на него из-под надыбленных волос враждебным и угрожающим взглядом.

– Ты случайно не с отклонениями?

Менее всего ожидавший такого оборота Ален расхохотался.

– Ничего смешного! – вскричала она. – Мне всегда говорили, что мужчины, щекочущие женщин, страдают извращениями и даже могут оказаться садистами!

Он слез с постели, чтобы насмеяться вволю, совершенно забыв о своей наготе.

Камилла смолкла столь неожиданно, что он обернулся и увидел её радостно изумлённое лицо, выражение жадного внимания к юному супругу, которого подарила ей брачная ночь.

– Я на десять минут займу ванную, не возражаешь?

Он отворил зеркальную дверь в углу самой длинной стены, названной ими «гипотенуза».