Коротко лето в горах - Страница 7

— Как спалось на новом месте?

Молча зажмурясь, она кивнула головой.

— Лучше всех…

И она вернулась к своей чертежной доске. Потом ее развлекала хозяйская дочь Сима, единственный досужий человек в доме. Она приехала в отпуск. На Ангаре она штукатур, жених у нее бетонщик, и скоро будет комната. Сима принесла и разложила перед собой десяток мотков ниток радужной пестроты и на куске полотна, туго натянутого на круглых пяльцах, стала вышивать какое-то адское пламя.

Пока практикантка разбиралась в тонкостях своего «пятитысячного планшета», Сима наговорила с три короба… Отец сдает в аренду дом, двор и сеновал, сам числится конюхом. В получку он запивает с охотником дядей Мишей. Пьют здесь спирт, инженеры — тоже. На лошадях ездят верхом, и женщины — тоже, надо учиться. В воскресные дни целым грузовиком отправляются в лес на речку. В поселке можно купить чешский свитер.

— А я не так представляла все это, — призналась Галина. — Даже не верится, что я уже работаю…

Они обменялись улыбками, и, по тому, как Сима расположилась возле нее, Галочка почувствовала, что понравилась ей.

Несколько раз выходил на балкончик Василий Васильевич с арифмометром, приглядывался без слов, давая понять, что одобряет ее чертежные способности. Он, впрочем, не постеснялся помочь ей покрепче прикнопить кальку и объяснил, как вставить подвариант в основной профиль. Уходил, возвращался в другой раз, в третий, говорил:

— Тут у нас фиксированная точка — видите, перевал. Никуда от него не уйти… И вот, смотрите, какая косогорность, даже на полметра нельзя ошибиться — сразу свалишься с полки…

Вникая в его снисходительные объяснения, в которых он не поступился ни одним словечком профессионального жаргона, Галя поняла, что партия третий месяц решает направление магистрального хода на самом трудном участке — от сто восьмидесятого километра до двести пятнадцатого. На тридцати пяти километрах сосредоточена половина будущих скальных работ. Два тоннеля и виадук с высотой опор до семидесяти метров.

— Сумасшедший виадук, — выразился Василий Васильевич.

Видно было, что ему нравится этот виадук… Поезд проскочит по виадуку из тоннеля в тоннель. Набирая высоту по спирали, трасса поднимется на высшую точку с заданным уклоном — четырнадцать метров на тысячу. Обычно изыскатели укладывают профиль, а потом укрупненно подсчитывают объемы предстоящих строительных работ — и в выемках и на насыпях. Но здесь такая косогорность, что объемы работ нельзя подсчитать приближенным способом. Необходима тщательная разбивка всех вариантов на местности. И вот вчера обнаружилось, что две недели назад была допущена ошибка, вследствие чего инженеры доложили Ивану Егорычу, будто бы второй вариант лучший, он и рекомендовал его для укладки в натуре. Ползали по косогорам две недели, укладывали — и все пошло насмарку: второй вариант не имеет никаких преимуществ. И хотя Василий Васильевич и об этом рассказывал так же снисходительно, но можно было догадаться, чего стоит им эта ошибка: деваться некуда от досады!

— А скоро ли вернутся с Чалого Камня? — спросила Галя.

— Может, к вечеру, только вряд ли… — сказал Василий Васильевич.

Двадцать рабочих цепочкой уходили по цветущим лугам. На плечах — спальные мешки, кайла, крюки, теодолит. Под клапанами рюкзаков широкие охотничьи лыжи. Впереди шел могучий Огуренков, просекая в высоких травах тропинку. Отстав, догоняли Летягин и Бимбиреков.

Огуренков заметил шевеление в травах — там бродил Афоня, с ним заморыш мальчонка. Сейчас они оба приглядывались, принюхивались к цветам буйнотравья.

— Валяй с нами, Афоня! — крикнул Огуренков.

— Некогда, лето уходит. Ищу медоносный луг, пасеку перевезти. Пчел распугали…

— Ох, ты… — весело отозвался Бимбиреков.

По-разному откликаясь на угрюмый голос Афони, мимо него прошла вся цепочка. Подошел и замыкающий, Летягин. Афоня не выдержал и сказал с оттенком злого сочувствия:

— Не советуемся с господом богом?

— Не тот консультант, Афоня! — крикнул Летягин.

Все остановились послушать словесный поединок инженера и пасечника.

— А помнишь, я к тебе в палатку забрел? — громко, чтобы все слышали, даже повизгивая, кричал Афоня. — Ты всю ночь планты чертил, где вести дорогу. И моя пасека перед тобой на бумаге была, а ты, как бог, над нею…

— Помнится, ты мне взятку совал?

— Ну совал! — распаляясь, Афоня взывал ко всей цепочке. — Я ему пять тысяч совал! Лишь бы резиночкой потер по бумаге. При мне, стало быть, на моих глазах. И пошли бы поезда дымить сторонкой. Что ему стоило! Нет. Не взял, злой человек…

Отсмеявшись, рабочие потянулись дальше. Афоня и малец отстали. Прижав охапку трав и цветов к груди, Афоня крикнул:

— Будь ты проклят! Чтоб тебе дымом глаза выело, дьявол!

Огуренков, смеясь, бросил камень в траву и, прибавив шагу, занял свое место.

Дорога стала труднее, начались каменистые осыпи. Летягин тяжело дышал, останавливался, стирал пот со лба. Бимбиреков, поглядев на его почерневшее от усталости лицо, крикнул по цепочке:

— Передай вперед — спокойней идти! Эй, впереди идущий!

Огуренков остановился и повернул назад. И вся цепочка остановилась.

— Зачем это? Я не устал, — недовольно сказал Летягин.

— Я устал, — огрызнулся Бимбиреков. — Я толстый и устал, понимаешь? Жестокий ты человек.

Летягин послушно присел на камень. Они были вдвоем с Бимбирековым, сидели на согретых солнцем камнях.

— Белый снег, много белого снега. А день-то черный… самый черный день в моей жизни… — заговорил Летягин. — Еду по косогору как будто осторожно, соблюдаю технику безопасности. А меня уже самоубийцей считают. Психологи! — Он улыбнулся. — Вспомнил: партийный взнос не уплатил. А туда же, поперся. Вот сдохну…

— Выговор влепят за неуплату, — в том же тоне заключил Бимбиреков.

Подошел Огуренков.

— Горная болезнь, Иван Егорыч.

— Просто я без тренировки. Скину «прохоры», пойду босиком.

— Вечный новатор, — вздохнул Бимбиреков.

— Какое уж тут новаторство, портянки бы просушить.

Он быстро сбросил сапоги, сунул в них портянки, закинул за плечо и упрямо зашагал по тропе.

В синеве безжалостного неба Чалый Камень, казалось, рукой подать! Верхолазы обходили «снежники» по сухой скале.

— Там, где летом снежные ложбины, там зимой жди обвалов. Аэрофотосъемка нам все покажет, — говорил Летягин.

— А сколько на склонах выпадет снега зимой! — откликнулся Бимбиреков.

— Зачем зимой — уже в октябре.

— Поберегись! — крикнул впереди Огуренков.

И вся цепочка проследила за тем, как скакал и прыгал где-то сорвавшийся осколок.

А Чалый Камень уже рядом. Он сияет под солнцем. Влево от него тянется огромный снеговой карниз, нависший над кручей.

Все остановились: к Чалому Камню отсюда в лоб не подойти.

— Оттуда лавина и пошла, — говорил Летягин. — Видите, снежный карниз. Ветер всегда из-за гребня, вот и наносит снегу. И когда такой карниз обрывается от собственной тяжести… А ведь тут дело проще, чем я думал! Взорвем Чалый Камень и завалим эту отдушину.

— Легко сказать. Сам еле добрел. — Бимбиреков мрачно посмотрел на Летягина. — А как поднять буровые станки, компрессор, взрывчатку?

— Найдем посадочную площадку — и вертолетом! Двадцатый век, дорогой Бимбирек! — И он рассмеялся нечаянной рифме.

Наступил вечер. В свете закатного солнца снеговые вершины Джуры, багрово-красные, были словно раскалены в горниле летнего дня.

Летягин и Бимбиреков спускались вдвоем. По талому снегу вышли к ручью. Бешеная вода в белой пене хлестала выше сапог. Летягин остановился среди ручья, зачерпнул флягой и пил, запрокинув седую голову. Проводив взглядом низко над ними пролетавший вертолет, он смеялся, небритый, усталый, махнул рукой.