Коротко лето в горах - Страница 1

На летнюю практику в горную тайгу Галина Устинович уезжала с однокурсником из группы зарубежников, да к тому же отец втиснул их в вагон «Москва — Улан-Батор», его заполнили монгольские студенты, возвращавшиеся домой на каникулы. И получилось так, что Дорджа блаженствовал среди своих, а Галя впервые в жизни через всю Россию ехала затерявшаяся, точно гостья в чужой стране.

Попутчики были веселые и вежливые. Выходили из купе, когда девушке нужно переодеться, пели песни. Устинович уже три года училась с Дорджей, но были они едва знакомы, в вагоне он стал ее покровителем, переводчиком. Нельзя было обмануться — в тайге она будет с верным человеком.

Чутье на хороших и плохих людей никогда ее не обманывало, нужно только довериться первому впечатлению. А тут этих первых впечатлений хоть отбавляй: сорок четыре Дорджи мчались с ней четверо суток на восток. По утрам шла физзарядка, под радио. Самые старательные захватили в дорогу чугунные гантели. Дорджа до этого не додумался, зато, как многие другие, не расставался с записной книжкой и открывал ее, услышав незнакомое русское слово, — записывал. Куда ни глянь — старательность! Маленький студент-художник, возвращавшийся домой не из Москвы, а из Будапешта, всю дорогу читал на венгерском языке «Будденброков» Томаса Манна. Он часами сидел напротив Галины в пижаме, подобрав босые ноги, — у него непостижимо изящные ступни, прямо как цветы, с ничуть не испорченными обувью пальцами. И то, что паренек из Улан-Батора уже на втором курсе одолевает немецкий роман на труднейшем венгерском языке лишь потому, что судьба забросила его в Венгрию, повергло Галину в уныние. Вот это люди! Отец надеялся, что она поступит в институт иностранных языков. По собственному упрямству она выбрала отцовскую профессию, пошла в МИИТ. Но разве кто-нибудь помешал бы ей на строительном факультете шлифовать английский язык так, как этот маленький художник — венгерский? А ведь с детства она привыкла считать себя трудолюбивой, способной девочкой, и никто пока ее в этом не разубедил, даже отец.

И сейчас она ехала на практику к изыскателям, добившись направления не без отцовского содействия, но вопреки его советам. Все, что ни делала она на третьем курсе — и выбор темы для курсовой работы при кафедре: «Изыскания в горной местности», и шумное участие в двухдневной свадьбе Леночки с Володей без возвращения в дом родной, «хоть бы поспать часок», и лыжный поход в Жаворонки, и посещение в Донской клинике товарища, оказавшегося шизофреником, — все позволяла она себе вопреки отцу, но втайне завидуя ему, обожая его и соревнуясь с ним в неписаном и даже вслух не объявленном соревновании.

— Значит, скоро, Галочка, запоем «Глухой, неведомой тайгою», — как всегда, с шутки начал отец. — А девушки там нужны?

— Глупый вопрос. И довольно банальный. Нас нигде не берут. Позвони Семиградову — возьмут…

А через две недели еще более короткий разговор:

— Прошу, чтобы только на боковое место.

— Дура, поедешь в мягком.

Задумавшись, Галя отошла от отца, напевая курсовую песенку: «Щукин, Щукин, где ты, где ты…»

Отец приехал на вокзал не из дому. Мать по третьему разу повторяла свои наставления, когда он появился. Дорджа стоял на площадке вагона, как будто уже взял шефство над Галиной. Когда мелькнул на краю платформы отец с поднятой рукой и поезд стал прибавлять ход, она украдкой взглянула на Дорджу, тот преданно улыбнулся. Но что он думал о ней? Считал ее девочкой?

Наступил заключительный день путешествия — двести пятьдесят километров по старому приисковому тракту. К поезду им прислали из экспедиции «газик»-вездеход с брезентовым верхом. Шофер Володя с неподвижно-скуластым лицом и узкими глазами, какие изредка встречаются и у русского человека, молча вел машину по знойной степи. Вдали картинно синели горы. Розовая майка Володи потемнела, взмокла, и запах мужского пота выделился в смешанной духоте бензина и пыльного брезента. Можно было бы обменяться местами с Дорджей, но ведь не зря она уселась рядом с шофером. Простившись с земляками, Дорджа сдал вахту и полностью поступил на ее попечение. Теперь она и бригадир и переводчик, ей и разговаривать. Только с кем?

Шофер попался молчаливый. Видно, привык колесить день и ночь без отдыха. Неспящими глазами приглядывал он за волнисто-заклекшей колеей, и молча хрюкал, и неизвестно о чем мечтал. Дорджа, укачавшись, мотался позади в душном брезентовом ящике.

«Что он молчит, только носом дергает?..» — думала Галина о шофере, поглядывая на него все более долгим взглядом, лучисто-нежно, с той всепожирающей кротостью, которая хоть кого проймет.

— Вот сундук! — высказалась она. В институте это считалось метким определением. Она ладошкой хлопнула по горячему железу. — Не сопите!

Тот на мгновение вышел из состояния задумчивости, но ничего не понял, судя по тому, что даже не попытался с собою совладать. Все же Галине стало легче терпеть и слушать.

Старинный тракт втягивался в долину реки, в ущелье, и трасса будущей железной дороги постепенно сблизилась с ним. То замечала Галина среди кустов пикетажные колышки — по четыре выбеленных в ряд. То в другом месте — экскаватор. Он отдыхал в русле реки, и она вспомнила, что сегодня воскресенье. Вокруг него звездой по гальке виднелись расчесы от ковша. Земляная насыпь пересекла наискось пшеничное поле. Наверно, колхозники усомнились, что строители начнут в срок, и засеяли поле озимыми. Борясь с дремотой, Галина припоминала нормы укладки степного профиля с применением экскаватора, самосвалов и бульдозеров.

Строителей совсем не было заметно. Только однажды Галя увидела гурьбу парней в ковбойках и шароварах, в сапогах со щегольски повернутыми голенищами — желтые ушки наружу. Они атаковали порожний грузовик, такие здоровенные, долговязые, что налезали в кузов, занося ноги прямо с земли, наверно, на стадион спешили.

И тотчас запрыгал над их головами футбольный мяч. А больше и не было видно никого… Зато в селениях, зажатых в лесистом ущелье, воскресный день оживил улицы. Матери приодели детвору, особенно девочки важничали — в платьях на вырост, в пестрых платках. Старики сидели на завалинках. Велосипедисты праздно юлили передними колесами. И на телегах — сразу чувствовалось: по воскресной надобности — ехали бабы в зеленых и синих платьях.

А лес смыкался теснее и теснее. Как ни старалась Галина напустить на себя деловитость, как ни уговаривала себя казаться собранной и бдительной на случай возможных путевых приключений, а все же, увидев никогда не виданные лиственничные рощи, нежнохвойные, пронизанные солнцем острова лиственниц, она попросту окосела… Бесподобная красота! Тут в скором времени потянулись холмы, заросшие вовсю цветущим незнакомым кустарником.

— Чий… — однословно выразился шофер.

— Чий? — с серьезным лицом повторила Устинович.

— Чий.

Ей было смешно — по-человечески сказать не могут, стали по-птичьему. Но шоферюгу ничем не проймешь. Не улыбнулся, даже глазом не повел.

Лиственничные рощи сменились сосновым бором на песчаных дюнах. Потом пошли могучие кедры. И мох и камень…

— Тайга — она тайга и есть, — заметил Володя.

Разговорился он только на речной переправе. Паромщик собирал по шести рублей с машины. Галина догадалась и уплатила вместо шофера. Володя закурил, повеселел. Они стояли у перекладины. Глубокая вода плескалась в отдававших смолой досках баржи. Витой трос поскрипывал, маслянисто поблескивая в деревянных уключинах. Невдалеке поворачивались мохнатые, мягкие горы, покрытые ельником.

— А не боисся? — спросил Володя без всяких предисловий.