Короткие гудки (сборник) - Страница 2

– Какой Костя?

Лиля махнула рукой. Не могла говорить от перевозбуждения.

Оказывается, это был тот самый Котик, сосед. Его жена Кысочка умерла, царствие ей небесное. Костя стал прикидывать: как ему жить дальше? Главное – с кем? Он перебрал в уме всех знакомых женщин и остановился на Лиле. Она всегда ему нравилась: тихая, умелая, нежная. Противостоит ударам судьбы, как солдат. Побеждает. Выживает. Вот такая ему и нужна.

Можно, конечно, найти красивее и моложе. Но у красивых завышенные требования, при этом неоправданно завышенные. К тому же сейчас поменялась мода на жен. Были модны малолетки, на тридцать лет моложе. А сейчас модны личности – умные, с хорошими манерами, из хороших семей.

Лиля – из хорошей трудовой семьи. Учительница. Внешность неброская, но если вглядишься – милая, милая, милая, светлый мой ангел земной…

– Сказка… – проговорила Лиля.

Ее сказка стала былью. Прошлые мужчины – муж, хохол – канули в вечность, их смыло временем. Над ее жизнью взошел Костик, как ясное солнце, и это солнце – навсегда. Не закатится, не погаснет, не потускнеет. Главное, не сделать ошибки. Но она не сделает. Она в себе уверена.

Лиля стояла посреди прихожей, переполненная счастьем. Не Воркута, нет. Сочи, Рио-де-Жанейро, Лос-Анджелес в разгар лета.

Зюма (полное имя Изумруд) появилась в нашем поселке в самом начале девяностых годов.

Впервые я увидела Зюмю на собрании, где ее принимали в члены кооператива.

Собрание роптало. Кооператив принимал в свои ряды только членов Союза писателей. Это было сугубо писательское сообщество, каста избранных, как в Индии, и со стороны никого не допускало, отвергало высокомерно.

Сталин незадолго до смерти дал эти земли писателям, по полгектара на нос. Рядовые граждане имели шесть соток, а полгектара – в восемь раз больше. Сталин таким образом подкармливал идеологию.

«Поэт в России больше, чем поэт», – говорил Евтушенко. И это правда. Хорошая литература заменяла свободу и совесть – все то, чего так не хватало в замкнутом однопартийном государстве.

В нашем поселке поселились лучшие из лучших, просто хорошие писатели и не очень хорошие, однако члены Союза писателей, гордые своей высокой миссией.

Зюмю принимали в начале девяностых. Это уже совсем другое время. Горбачев привел перестройку, и общество заметно расслоилось. Появились богатые, их пренебрежительно называли «богатенькие».

Богатенькие внаглую скупали земли у обедневших писателей и их потомков. Правила приема изменились. Деньги решали все. В кооператив мог попасть кто угодно, даже бандит. Но слава богу, бандиты обошли стороной наши земли.

В центре поселка стоял сгоревший дом популярного поэта и был похож на сломанный зуб. Его называли «дом Павлова», имея в виду Сталинградскую битву. Остальные дома были целы – скромные строения пятидесятых, окруженные деревенскими штакетниками.

Богатенькие презирали любую бедность, и писательскую в том числе. А писатели в свою очередь презирали их неправедные богатства.

Зюма сидела с непроницаемым лицом, похожая на африканскую львицу.

Немолодая, однако не утратившая женственности и шарма, она царственно оглядывала собрание и была себе на уме.

Правление кооператива объявило: если Зюма хочет быть в наших рядах, она обязана внести вступительный взнос: три тысячи долларов. Тогда это были деньги.

– За что? – спросила Зюма.

– За электричество, газ и водопровод, – объяснил председатель. – Вы будете этим пользоваться. Извольте вложиться.

– А другие платят вступительный взнос? – проверила Зюма.

– Писатели не платят. А вы – человек со стороны.

Собрание загудело одобрительно. Дескать: да, со стороны, и неча с кувшинным рылом в калашный ряд.

Зюма приподняла брови. Она считала так же, но с точностью до наоборот. Это она, Зюма, – в калашном ряду, где калачи и сдобные булки, а этот писательский сброд – именно кувшинные рыла.

– Да… – задумчиво проговорила Зюма. – Мне предлагали участок на Рублевке. Надо было соглашаться…

Зюма за свои деньги могла себе выбрать любое место, а остановилась почему-то на нашей дыре. Соблазнилась близостью с Москвой, громкими именами. А теперь усомнилась: зачем жить в окружении снобов? Чтобы сказать знакомым: «Я живу рядом с Зиновием Гердтом»?.. Знакомые всплеснут руками, воскликнут: «Ах!» – и это все. Какая разница – вокруг кого жить. Главное – как жить самому.

Однако Зюме было именно важно: кто вокруг. Среди кого она вращается. Место определяло сознание. Спрашивала себя: неужели это я, девочка из захолустья, из поселка под названием Белая Калитва, поселилась в столице и моя дача на одной улице с самим Зиновием Гердтом?. При этом у него – халупа, а у меня будет дворец. И сам Эльдар Рязанов, встречаясь на прогулочной тропе, говорит мне: «Здравствуйте». А я еще подумаю: кивнуть в ответ или пройти мимо.

Однажды Зюме рассказали байку: президент Клинтон пригласил на прием футбольную команду. А один черный футболист не пошел. Заявил: я зарабатываю в год больше, чем Клинтон. На фиг он мне нужен…

Деньги – это не только удача. Это еще и объективная оценка человека. Недаром на Западе существует такой вопрос: сколько он стоит?

Зюма стоит дорого. Дороже футболиста и Клинтона, не говоря об Эльдаре Рязанове.

«Кто был ничем, тот станет всем». Слова из Интернационала. После Октябрьской революции кто был ничем, тот ничем и остался. А в девяностых годах – кто был ничем, тот действительно стал всем, как Зюма.

Но начнем с начала.

Зюма родилась в тридцать третьем году. В начале войны ей было восемь лет, а братику Семе три года.

Мама и папа были заняты на партийной работе. Талантливая молодежь из провинции рванула в революцию – активно и самоотверженно, как застоявшиеся кони.

Семика оставляли на Зюму. Она его кормила, гуляла, переодевала, застегивала рубашечку, а он смотрел ей прямо в лицо – рыжий ангелочек, глазки круглые и голубые, носик мягкий, бровки широкенькие. Зюма целовала его прямо в мокрое рыльце и в бровки, а он стоял и терпел ее любовь.

Зюма стала Семику мамой и папой. Она его воспитывала: разрешала, запрещала. Семик подчинялся ее командам, как дрессированный щенок.

Началась война.

Папа ушел на фронт. Мама засобиралась в эвакуацию.

Зюма помнит столпотворение на вокзале. Толпа перед вагонами шевелилась, как будто дышала. Чемоданы пускали по головам. Любой ценой старались влезть в вагон. И никто не знал, что они лезут в свою смерть.

В дороге состав разбомбили. Маму убило.

Мама лежала на земле: наверное, ее вытащили. Вокруг какое-то поле, и в этом поле – люди, вопящие и сосредоточенные. Каждый по-своему встречает свой ад.

Зюма запомнила рваными картинками. Их куда-то везли на грузовике. Потом их выгрузили возле кирпичного дома.

Две женщины что-то спрашивали и записывали. А дальше Зюма отчетливо помнит, как она прижимала к себе Семика, а его отдирали от нее и волокли в сторону. Зюма истошно орала, а Семик цеплялся за сестру и визжал так, что все галки, сидящие на деревьях, в ужасе взмахнули крыльями и перелетели за железную дорогу.

Дело было в том, что мальчика и девочку хотели разделить по разным группам. Но Зюма и Семик – единое целое, и разлучить их – все равно что разодрать по живому, то есть убить. Дети цеплялись друг за друга и так рыдали, что у воспитательниц не выдержало сердце. Они больше не могли наблюдать детскую трагедию и сдались. Махнули рукой. И оставили в одной группе. Пусть будут вместе – сестра и братик. Так им легче выжить. Девочка будет заботиться о младшем, и эта забота даст ей силы.

Детский дом: вши, голод, холод, байковые одеяла, которые не греют. У Зюмы набухли нарывы на стопах ног. Она плакала по ночам, но отдавала одеяло Семику. А сама накрывалась своим пальто.

Зюма берегла Семика. И уберегла. С другими детьми все время что-то случалось: ломали руки и ноги и просто умирали от болезней. А Семик ни разу ничего не сломал, единственно – ходил всегда сопливый с прозрачной соплей под носом.