Корона Солнца - Страница 21

В голове уже не гудит, нет, — грохочет. Грохочет Ниагарский водопад. Когда-то, вечность тому назад, я был там, и мне хорошо знаком его грохот. У меня есть две возможности избавиться от непомерной тяжести: первая из них — задохнуться, вторая — изжариться заживо. Впрочем, существует и третья — вызвать на помощь Веншина… Нет, я не сделаю этого. Веншин должен остаться в салоне, приказ есть приказ…

Перед самым стеклом перископа плывет, клубится тягучая красная дымка. Слышится тоненький, тающий звон. Помню, когда-то я слышал его. Но где? Тоненький, тающий… Ах да, это похоже на озвученное мерцание льдинок!

Дымка наливается радужным сиянием и вдруг рассыпается белыми хлопьями.

Знакомый взгляд бесконечно дорогих синих глаз…

Я столько думал о тебе, мечтал о новой встрече. И вот ты стоишь в двух шагах от меня, такая веселая, легкая, а я не могу протянуть тебе руки, ощутить твое прикосновение! Должно быть, ты даже не узнаешь меня в этом зеркальном чудовище… Но нет, Майя улыбается и что-то говорит мне. Я не могу разобрать ее слов, не могу ей ответить. Я только смотрю на нее сквозь налетающий вихрь зеленых кругов и пятен, смотрю, не в силах разобрать, где зрительный обман, где явь. Страшно грохочет Ниагарский водопад, наполняя скафандр потом и кровью. Милая, хорошая, уходи… Ты же видишь, как я сейчас занят!

— Готово, Алеша. Ну же, очнись!.. Давай, я тебя понесу.

Я свалился к ногам командира. Очень трудно было разжать зубы, сомкнутые на прокушенной губе…

Лишь только здесь, в переходной камере, я по-настоящему осознал трагическую гибель Акопяна.

Итак, нас осталось трое: Шаров с изуродованной рукой, я с ожогами на спине, Веншин, измотанный до предела адской работой. Мы сделали все, что могли. Кто может, пусть сделает больше…

Командир в угрюмом молчании стоит над неподвижным скафандром товарища. Не знаю, может быть, он плачет сейчас. Я бы тоже заплакал, если бы не был так обессилен.

— Ложись, Алеша, отдыхай, — тихо говорит командир и первым валится на ребристый настил. — Вахта еще не окончена…

Я располагаюсь рядом. Неудобно и жестко в скафандре, обожженные плечи болят. Я сделал ошибку — надо было лечь лицом вниз, на живот, — но теперь неохота менять положение, нарушать долгожданный покой. После тяжелой работы перегрузка почти не ощущается, и только дрожащий свист напоминает о том, что «Бизон» уходит от Солнца.

— Как рука, командир?

— Я почти не чувствую боли.

— Давайте вернемся в салон — мне нужно осмотреть вашу руку.

— Не стоит… Придется портить скафандр, чтобы вытащить ее из перчатки, а мне еще надо быть здесь.

— Я настаиваю. Как врач. Вы должны подчиниться.

— Это невозможно, Алеша. У нас всего один скафандр моего размера.

— Я вернусь и сумею закончить вахту без вас.

— Не сомневаюсь. Но где гарантия, что все пойдет без осложнений…

Я понял, что уговаривать его бесполезно.

— Скажите, командир, вы видели ее?

Шаров не ответил. Наверное, не слышал моего вопроса.

Я смотрел прямо перед собой в белый овальный потолок. Такие же овальные потолки были в лаборатории энцефалярной диагностики института нейрохирургии, где мне довелось проходить студенческую практику. Нас, студентов, называли там «букварями»… Белые халаты, пляска изменчивых графиков на экранах, виварий с подопытными обезьянами, шумные диспуты на ученых советах, рабочая тишина операционных, сверкающих стеклом и никелем, — где все это теперь?.. Я мечтал остаться работать в «обители белых богов» — как часто полушутя-полусерьезно называли институт. Но жизнь решила иначе: я попал в число участников двенадцатой меркурианской экспедиции. «Ты правильно выбрал — космос послужит тебе хорошей школой, — напутствовал меня руководитель лаборатории профессор Шкловский. — Там, на Меркурии, тоже нужны специалисты-диагносты, и наверняка даже нужнее, чем здесь. Работай, учись, обогащайся опытом, и ты вернешься к нам с грузом новых идей. Наблюдай, сопоставляй, думай, проявляй любопытство, ибо только очень любопытный человек сможет стать настоящим ученым». Ты оказался прав, старик, в моей голове созрел замысел. Когда я вернусь, я подарю его вам… Но это не все, мой старый, мудрый учитель. Ты говорил, что космос — хорошая школа, которая обогащает? Да, именно так ты и говорил, считая эту фразу наиболее точным и полным мерилом всей работы в пространстве. Экое благопристойное и вполне педагогическое определение! Прости, старик, но ни черта ты в этом не смыслишь… Нет, я сохранил к тебе мое уважение, мою любовь. Но ты перестал быть моим кумиром. И это потому, что я прошел эту… не школу, нет, — академию мужества, романтики, товарищества, страха, боли и долга, и знаю, что это такое. Это — жизнь, которой отдаешь частицу себя… Космос не любит шутить, и если мы побеждаем его, то платим за это тяжелым трудом, сверхнапряжением мысли, лишениями, кровью и даже собственной жизнью… Мы, космонавты, часто бываем веселыми, но никогда — беззаботными, здесь ценят шутку, но не могут терпеть слабодушия, мы бываем суровы, но нам чужды жестокость и злоба, мы мечтаем о дивных, далеких мирах, но и знаем тоску по Земле.

«Обогащайся опытом!» Милый, наивный учитель! Произнося эти слова, ты не мог себе даже представить, насколько мал их размер, чтобы вместить действительное содержание. Наш опыт — это миллионы километров межпланетных трасс и миллионы метров магнитной пленки с ценнейшими астрофизическими данными, это колкие, холодные лучики звезд и всепожирающий пламень огромного Солнца, надежные плечи друзей и мертвые тела погибших товарищей.

Наш опыт — это не отступать там, где, казалось бы, идти вперед невозможно, проходить там, где до нас не проходил никто, распутывать сложные тайны пространства и уметь постигать то, что кажется непостижимым…

— Хороший режим, — сказал командир. — Акопяновский…

— Вы это о чем? — не понял я.

— Об электронном лоцмане. Каждые десять минут увеличивает мощность пространственных двигателей на пять тысячных. Можно подумать, что за пультом сидит Акопян… Вот что, Алеша: сходи в салон и посмотри, что там поделывает Веншин. Про Акопяна — ни слова, нечего расстраивать его раньше времени.

Шаров тяжело поднялся и вышел. Несмотря ни на что, он старается казаться спокойным. Идол чугунный…

Я привел в действие движущий механизм щита. Пока нагнетался воздух, отнес закованное в панцирь тело Акопяна ближе к стене. Глотаю застрявший в горле комок.

Откинув крышку люка, я шагнул в салон… и остолбенел.

«Мало вам космических девушек».

В кресле пилота сидел Акопян.

Веншин, как ни в чем не бывало, копошится у приборного стенда.

Акопян поворачивает голову в мою сторону.

— Ты, Алешка?.. Командир не пришел?

Не помню, как я вернулся в переходную камеру. Помню только, что с силой захлопнул за собой крышку люка. С недоумением и страхом гляжу на скафандр, лежащий у стены, на громадную вмятину. Меня колотит озноб.

«Мало вам космических девушек…»

Шарова я нашел в десятом секторе. Увидев меня, он опустил сварочный пистолет и с тревогой в голосе спросил:

— Что-нибудь… случилось?

— Да…

— Говори.

Но я не мог говорить.

Шаров встряхнул меня за плечо:

— Говори же!

— Вы… вы не поверите мне.

— Веншин?.. Он жив?

— Нет, — верчу я головой в скафандре. — То есть да, но не в этом дело!.. Не трясите меня, я скажу. Там, в кресле пилота, сидит Акопян.

Шаров выключил пистолет и швырнул в сторону.

— Повтори.

Я повторил.

— Тебе померещилось…

— Не знаю. В переходной камере лежит скафандр…

Я стою и жду, что скажет командир. Озноб не проходит.

— Так-так… — произносит командир. — Так-так…

В переходной камере Шаров заставляет меня вскрыть скафандр. Огромная вмятина мешает откинуть замки.

На нас смотрело мертвое лицо Акопяна. Бледное, горбоносое, такое знакомое…

В салон командир не вошел. Он только приоткрыл крышку люка и заглянул в образовавшуюся щель. Молча захлопнул люк.