Короли Молдаванки - Страница 4
Скандал разразился внезапно и быстро, как происходит всегда, и был достаточно ужасным, потому что для Володи явился полной неожиданностью. Старинный друг семьи, один из важных жандармских начальников, едва не захватил Володю в облаве, проводимой полицией в маленьких кабачках, где собирались всякие запрещенные (главным образом большевистские) элементы. От жандармов ему удалось сбежать. Но некуда было бежать от собственной семьи, которая после посещения жандарма узнала весьма нелицеприятную правду об обожаемом Володе.
Мать плакала, дедушка хватался за сердце, отец сохранял зловещее молчание, и даже старший брат, знаменитый на весь Петербург кутила и повеса, принял приличествующее случаю серьезное выражение лица (хотя сам еле-еле отошел от вчерашней попойки). Семейный совет был жестоким. На нем было сказано абсолютно всё. К примеру, то, что Володя совершенно не намерен заниматься юридической карьерой.
Он твердо заявил, что будет поэтом и всю жизнь будет писать стихи. В доказательство своих слов он вручил матери поэтический сборник «Стихи бешеной собаки» («Засахаренную крысу» дать не решился) и насильно заставил прочитать его произведения, после чего мать едва не подавилась успокоительным.
На совете выяснились еще более нелицеприятные вещи – например, то, что у Володи есть достаточно много знакомых в кругах красных террористов (что для семьи было гораздо страшнее разорения и любого стихийного бедствия). Потрясенная тем, что обожаемый сын катится по наклонной дорожке и вот-вот попадет в тюрьму как бандит и террорист, мать развила бешеную активность и в конце концов заставила семью принять драконовское решение.
На семейном совете это страшное решение было подписано и утверждено властью родителей, чему Володя не мог противиться (хотя бы потому, что до того дня гениальные стихи, которые он неустанно рассылал по всем редакциям, не принесли ему ни гроша, а жить Володя привык на широкую ногу). Решение было следующим.
Родной брат Сосновского-старшего был назначен губернатором Одессы самим государем императором, и вот уже второй год неустанно служил на этом высоком посту. Родители связались с дядей, и было решено устроить Володю на должность чиновника по особым поручениям при главном полицмейстере Одессы подполковнике Бочарове, то есть в сыскную полицию. Молодой человек должен был служить под началом самого полицмейстера, совмещая в одном лице обязанности заместителя высокого чиновника и судебного следователя.
По мнению родителей, подобное начало карьеры давало для Володи серьезный жизненный толчок. А самое главное, удаляло подальше от опасных компаний кипящего революционными страстями Петербурга. Как юрист Володя должен был занять свое место в полиции. Родители были твердо уверены, что в тихом южном городе никогда ничего не происходит, а значит, работы у Володи будет не много, и он вполне сможет писать свои стихи дальше – если захочет.
К огромному удивлению семьи, драконовское решение привело Володю в неописуемый восторг. Он давно уже бредил Одессой, слыша очень много об этом городе в литературных кругах. Тем более, что в Одессе бывал сам Маяковский! Радовала Володю и перспектива жизни вдали от семьи. Он мечтал о самостоятельности и свободе и свято верил в то, что независимая жизнь принесет ему успех. А потому в назначенный день и час Володя Сосновский сел в поезд, чтобы отправиться в Одессу под теплое крыло дяди-начальника.
Он был так возбужден, что даже не мог спать. Под стук колес буквы складывались в слова. Захватив тетрадку и угольный карандаш, Володя пытался записывать то, что получалось.
Получалось не очень, но это не особо его печалило. Он свято верил в то, что вот в Одессе как раз и начнет писать великие стихи, которые никуда от него не денутся. Недаром он – Король слова!
А пока вдохновение не пришло, Володя выводил угольным карандашом корявые строчки. «Ты – желтая распухшая луна, я – твердый гвоздь, вонзающийся в желтую мякоть…» Потом зачеркивал, бормотал: «Нет, это пошло» и начинал по-новому: «Ты – зеленая луна, я – гвоздь над желтым светом расплавленной мякоти…»
Процесс невероятно увлекал, и Володя чувствовал огромный прилив сил. Поезд, стуча колесами, вез его к неизвестному одесскому будущему.
Сквозь плотный туман никто и не заметил, как наступил рассвет. Тускло горящие фонари были похожи на размытые желтые пятна, не освещающие ничего вокруг. Тонкие лучи света поглотила белесая плотная пелена тумана. Туман пришел с моря.
Дерибасовская стала пустынной. Лишь несколько редких прохожих, загулявших в веселых городских кабачках, ускоряли шаги, стремясь поскорее забраться в тепло, потому что вместе с туманом с моря пришел холод. Те, кто еще уверенно держался на ногах, старались идти быстрее, поближе к середине улицы, опасаясь воров, прятавшихся в темнеющих подворотнях. Но в этот тихий, почти мертвый час не было и воров. Гасли ночные фонари, а витрины кафе-шантанов, работавших всю ночь, закрывались ставнями и решетками.
Город погружался в сонную дрему самого тихого ночного часа. Это было единственное время суток, когда Дерибасовская казалась пустой, застывая в сонном оцепенении, чтоб затем снова возродиться к бурной ночи.
Двое пеших жандармов шли посередине улицы, представляя нечто вроде патруля. На самом деле их ночное дежурство было закончено. Шли они в казармы, прекрасно зная, что в этот час никогда и ничего не происходит. Их шаги глухо печатались на булыжниках мостовой и раздавались эхом на пустынной улице.
Так, двигаясь быстро и почти не переговариваясь, жандармы шли по Дерибасовской к углу Преображенской, откуда оставалось лишь несколько кварталов до казарм, расположенных на Софиевской, внизу. Поравнявшись с Горсадом, закрытым в это время, жандармы чуть замедлили шаг, разглядев темную тень ночного пьяницы, привалившегося к решетке.
– Эй, глянь за сюда! – Один из жандармов лениво толкнул своего спутника локтем. – Пьянчужка из подворотни вывалился! Давай погоним, или как?
– Оно тебе надо? – Второй так же лениво пожал плечами. – Толку-то с него? Наверняка и пары грошей не наберется за штраф. Не тот фасон! А нам возиться.
– Ну, тоди заодно. Хотя за начальство – может быть шухер – помнишь, шо пьянчужка, которого мы в прошлый раз упустили, был какой-то важный за политический швицер.
– Да брось! – Жандарм откровенно зевнул. – Это было раз. Хочешь сказать, пьянь под решеткой Горсада важная птица? Не смеши мои тапочки! Пошли лучше спать.
– Ну давай хоть турнем! Шоб он так жил, как мы будем за это смеяться! Когда свалится с перепугу – за наш шухер! Хоть посмеемся… Или?
– Ладно. Но только если не за долго.
Жандармы не торопясь изменили направление и пошли прямиком к решетке Горсада, где виднелась неподвижно застывшая тень человека. Приближаясь, служивые приняли бравый, залихватский вид. И любитель гонять загулявших пьянчужек неожиданно рявкнул во всю силу своих легких.
– Здесь не стоять! Не положено! Здеся не тут!
Это было действительно так неожиданно и громко, что из подворотни напротив, через дорогу, вылетел беспризорный мальчишка, спавший в парадной на ступеньках, и пулей полетел через всю улицу. Но человек возле решетки даже не пошевелился, не сдвинулся с места. Тут только жандармы заметили, что руки его широко раскинуты в стороны и словно цепляются за прутья, а голова безвольно опустилась на грудь.
– Эй ты! А ну смотреть, когда за тебя разговаривают! – Для острастки жандарм даже ткнул мужчину в плечо, как вдруг…
Первый из них застыл на месте, широко раскрытыми глазами уставясь на страшное зрелище. Второй же издал нечто вроде утробного горлового звука – так воют дикие животные в момент паники или необъяснимого страха. И было от чего: на решетке Горсада висел труп. Более того: этот труп был привязан веревками к решетке так, что ноги его не доставали до земли, а руки были широко раскинуты в стороны. Страшная поза напоминала позу распятого Христа.
Лицо мужчины представляло собой застывшее кровавое месиво, где все черты были изуродованы. А на руках, привязанных к решетке, не было пальцев – они были отрезаны. Определить его возраст по разбитому лицу было невозможно. Можно было только судить о положении этого человека по его одежде – темному сюртуку из довольно дорогой шерсти и промокшему от крови контрабандному шейному платку. Сюртук был расстегнут. Белая рубашка была порвана в клочья, и клочья этой одежды представляли собой сплошное кровавое месиво, покрывавшее всю верхнюю половину тела.