Короли Молдаванки - Страница 13

Про больную голову Володя не переспросил, понадеялся, что понял. До него понемногу стал доходить одесский язык – конечно, частично: сразу всё ему было точно не понять…

– Тут – анархисты эти самые бомбу взрывают под почтой, а тут – торговка пирожками. Нате вам здрасьте! Ну шо она может сказать мне за эти свои пирожки! Это же как швицер в пальте – ни вашим, ни снова вашим. Не она же пальцы зарезала, или как? Так с чего я должен рвать рот, делать себе нервы и с утра ее допрашивать? Кто бы другой допросил… Нет! Все заняты политическими, а весь этот хипиш теперь на мою голову, – не останавливался Полипин.

– Хи… что? – моргал Володя.

– Хипиш. В смысле – шум, крик. Да не морочь мне модебэйцелы! Своими ушами дойдешь.

Разбушевавшегося в полицейском участке скототорговца выпустили, когда за важного клиента приехал просить директор крупного банка, а Полипин убедил Бочарова, что скототорговец вообще ничего не знал.

– Дались ему за эти пальцы, не пальцы – а дрэк задрипанный! – ворчал старый сыскарь, который уже вызвал на это утро торговку пирожками с Привоза, пострадавшую от тех же самых отрезанных пальцев, что и скототорговец. Именно на лотке ее артели пальцы и нашли.

– А преступлений таких в Одессе раньше не было, таки да, и точка с хвостиком, – философствовал Полипин, – это иностранцы какую-то заразу нам завезли! Не было – и точка! Шухер был – ну, карманники разбушевались! Ну, фраера взялись за стволы. А вот таки по-зарезать… Одесса и не помнит такого! Вместе с бомбами появилась эта зараза. Политические швицеры виноваты – помяни за мое слово! – поставил он жирную точку в диалоге – причем, с самим собой.

Торговка пирожками была такой толстой, что едва протиснулась в дверь. Пышные ситцевые юбки развевались за ней, как флаг. Протиснув бока прямо к столу Полипина, торговка заголосила:

– Люди добрые, господа хорошие, да шо то такое коется? Да где вы бачылы, шоб артель бабы Мани пугали за пирожки? Да мои пирожки люди покупают со всей Одессы, да Бог тому судья, кто меня, как собаку, обрешет, нелюди рода человеческого… Да це холоймес с дрэком! Да такие слова просто не можут выйти из мой рот! Шоб я тута как здесь – и как оно вам, как шило до тухеса! Да ныколы намерения мои не круче здесь таки за тут!..

Полипин не стал ждать, пока иссякнет поток ее красноречия. Он сразу же увесисто рявкнул:

– А ну закрой рот и сделай мине ночь до вечера! Качать права тебе здесь не тут!

Услышав родную речь и перепугавшись, тетка замолчала, но тут же очнулась и уперла руки в боки:

– А ты мне рот не затыкай, шлимазл, хоть и за начальник на шухере! Щас! Взяла разгон с Привоза! Баба Маня говорила – и будет говорить! Весь Привоз за меня знает. Мой рот за уши всегда как здесь не завянет! Так шо не делай мине беременную голову!

Полипин не унимался:

– Кому сказал – ша! Говори по существу! Кто пирожками с человеческим мясом торговал?!

– Шо?.. Да с каким мясом?! Брехня то! То Сонька Кривая бреше!

– Никто не бреше! А пирожки мальчишка твой продавал! Так что будешь отвечать по существу. Слушай сюда! И уйми хипиш! И зубами не скворчи, бо юшка простынет!

После этих слов баба Маня затараторила без остановки. И выходило с ее слов, что всю жизнь она торгует пирожками на Привозе, что живет на Молдаванке, на Средней улице, и что пирожки ее любит сам местный король Ванька Рвач, который очень строго следит, чтоб на Привозе кто ее не обидел и не обсчитал…

От визгливого голоса торговки у Володи Сосновского, никогда не слышавшего ничего подобного в чинных особняках Петербурга и строгих гостиных Москвы, разболелась голова. Вдобавок к этому от неопрятной торговки несло смрадом. И чувствительного Володю, привыкшего к тонкой, деликатной еде, которая подается на изящном фарфоре, начало тошнить от одной мысли о том, что эти дебелые грязные руки прикасались к пище. И это еще Володя не стал думать о том, что нашли в ее пирожках!

После долгих, длиной почти в два часа, препирательств с торговкой выяснилось, что жуткое содержимое могло попасть в пирожки следующим образом.

Фарш из мяса сомнительного происхождения (Полипин с большим, почти неимоверным трудом таки выбил из торговки, что главным ингредиентом такого фарша часто являются собаки и коты) с помощью людей Ваньки Рвача, контролирующего эту торговлю, баба Маня покупала на развес в Одесском цирке. На развес – значит, из-под полы. Фарш для прокорма хищников, который оплачивался дирекцией, так, из-под полы, продают работники цирка, чтобы заработать. И стоит он намного дешевле, чем на рынке или в любой другой мясной лавке.

Кадки с таким фаршем стоят во дворе цирка. Ворота туда бывают часто открыты, и кто угодно может зайти во двор и всё что угодно подбросить в бадью. Тут баба Маня с Привоза впервые употребила слово, которое впоследствии подхватила вся Одесса:

– Он и подбросил, Людоед проклятый. Точно вам говорю – шухер он и есть Людоед.

– Почему Людоед? – не выдержал Володя.

– Ну он же хочет, шоб люди людей кушали! Кто он есть, как не Людоед?

– Но Людоед – это тот, кто САМ ест людей! – схватился за голову Володя, который все еще ощущал себя в Петербурге.

Однако бабу Маню не так-то просто было сбить с толку:

– Вот за це я и говорю: тот, кто думает, шо человек должен человека кушать и пальцы в пирожки подбрасывает, – тот и есть Людоед! Он самый!

Тут Володя почувствовал, что в голове его творится такой сумбур, что еще немного – и он потеряет сознание. Вместо счастливой жизни и долгожданной свободы перед ним разверзся ад.

По распоряжению Бочарова для Володи приготовили уютную двухкомнатную квартиру во флигеле, который был пристроен к основному каменному дому, и Володя в жизни не видел такой странной архитектуры. Нарядный особняк стоял на Дворянской улице, в самом центре города, рядом с Дерибасовской. Тихая и уютная, она утопала в зелени. Деревья на ней были посажены в два ряда. Стояла осень, и листва расцветилась всеми возможными красками, ублажая взор. Но Володю это не радовало. Ему настолько не понравилась его официальная служба, что в первый же вечер на новой квартире он не смог писать стихи. Нацарапал несколько корявых строчек и бросил в огонь. Это привело его в отчаяние.

Он расхаживал по комнате до половины второго ночи, медленно потягивая коньяк, подаренный Бочаровым в честь приезда. Коньяк был местного производства и назывался «Шустов» – в Петербурге Володя не пил ничего подобного. Коньяку просто не было равных! Но даже изысканный вкус дорогого напитка не радовал его, не мог поднять настроение. Стихи же не писались потому, что Володе здесь не нравилось. И он абсолютно искренне себе в этом признался.

Трупы, торговки, блатной жаргон, какой-то дикий язык, на котором говорят местные и при этом отлично понимают друг друга… Все это было чудовищно, мерзко, Володю тошнило от всего… Он хотел было бросить все и уехать обратно, но вдруг живо представил лица родителей. Нет, там ему тоже были бы не рады. Придется терпеть.

И только к двум часам ночи Володя немного успокоился, сказав себе, что в первую очередь необходимо познакомиться с одесскими литераторами, войти в местные литературные круги. Может, это способно будет его вдохновить.

На вторую ночь Володя проснулся от страшного собачьего воя… Он зажег свечу, глянул на часы. Была половина пятого утра. Вслед за собачьим воем раздался топот копыт. Встав с постели, Володя подошел к окну. По улице ехал отряд конных жандармов. Это было весьма необычно. Володя стал одеваться. Он решил посмотреть, что происходит – все равно не спалось.

На углу Садовой и Дворянской, возле красивого особняка какой-то аристократической семьи (Полипин назвал фамилию, но Володя ее не запомнил) собралась толпа. В основном это были рабочие, которые шли в район порта, и торговки. Жандармы лихо рассекли толпу и что-то окружили – что именно, Володя не смог разглядеть. Поэтому он стал быстро протискиваться через толпу.