Королевский фаворит - Страница 10

Дону Луи необходимо было прийти в себя. Поэтому вместо того, чтобы остаться в приемной, он пошел в сад, чтобы собраться с мыслями. Обернувшись, он заметил Конти, пристальный взгляд которого выражал зависть и неприязнь. Круто повернувшись, он подошел к фавориту, почтительно поклонился ему и сказал:

— Не угодно ли будет дону Винтимилья даровать мне несколько минут аудиенции.

— Только не теперь, — сухо отвечал Конти.

— Я так понимаю, — продолжал Кастельмелор, низко кланяясь, но голос его сделался тверже и принял оттенок гордости, — что вы назначаете мне свидание через час, я буду ждать вашу милость в той части сада, которую вам будет угодно указать.

Конти, удивленный этой переменой, поднял глаза на молодого графа, который, не моргнув, выдержал высокомерный взгляд фаворита.

— А если бы я не захотел назначить вам этого свидания? — спросил фаворит.

— Я не попрошу второго.

— В самом деле?

— Я старший Суза, дон Конти.

— И граф Кастельмелор, я это знаю. Я же просто бедный дворянин, но король сделал меня кавалером ордена Христа, губернатором Альгарвии и председателем совета двадцати четырех.

— То, что сделал несовершеннолетний король, может отменить королева-мать.

— Она не осмелится.

— Нельзя рассчитывать, дон Винтимилья, на слабость женщины, которой принадлежит трон. Но за нами наблюдают. Где должен я вас ждать через час?

— В беседке Аполлона, — отвечал Конти.

Кастельмелор раскланялся и вышел в сад.

— Черт возьми! — говорили меж собой придворные. — В один день овладеть вниманием короля и фаворита! Этот деревенщина умнее всех нас!

Взволнованный и озабоченный, Конти прошел через толпу придворных, ожидавших когда королю будет угодно их принять, и направился прямо в королевские покои, куда он имел во всякое время свободный доступ.

— Наконец-то я встретил ваше превосходительство! — вскричал Макароне, который стоял во внутренней передней.

— Что тебе от меня нужно? — грубо спросил Конти.

— Я хочу заработать четыреста пистолей, обещанных мне вашим превосходительством, — отвечал падуанец.

— Ты узнал имя, о котором я спрашивал?

— Мне было очень трудно, очень трудно, и я надеюсь, что ваше превосходительство точно так же вознаградите меня, как если бы мое открытие и не было бесполезно…

— Бесполезно? — переспросил Конти.

— Бесполезно в том отношении, что оно запоздало, так как вы уже лучше меня знаете его имя.

— Я тебя не понимаю.

— Разве я ошибся? Тем лучше! Тем не менее мне показалось, что ваше превосходительство разговаривали сейчас с молодым графом Кастельмелором?

— Ну так что же?

— Вы его не узнали? — спросил падуанец с неподдельным изумлением.

— Узнал, кого? Графа! — вскричал Конти. — Ты с ума сошел…

— Честное слово, — холодно сказал итальянец, — у вашего превосходительства плохая память! Но если бы мне, бедняку, кто-нибудь приложил к физиономии такую печать, как та, которая украшает ваше…

— Ни слова больше, не то берегись! — прошептал Конти, побледнев от гнева при воспоминании о сцене, происшедшей накануне. Потом прибавил, как бы говоря сам с собой: — Граф! Это был граф!.. Впрочем, действительно, когда я увидел его, мне показалось… Да, теперь я припоминаю, это он!

Вместо того, чтобы войти к королю, Конти принялся ходить широкими шагами по приемной. Чем больше он размышлял, тем больше терялся в объяснениях этого странного случая: с какой целью Кастельмелор переодевался, для чего нанес столь кровавую обиду ему, Конти, которого боялись самые могущественные люди? А затем, оскорбив его, зачем требовал свидания через час в дворцовом саду.

— Этот сумасшедший Альфонс сказал правду, — проговорил он так тихо, чтобы падуанец не мог слышать его. — Если я оставлю в живых этого мальчишку, он погубит меня. Я не оставлю ему на это времени!

Он подошел к Асканио Макароне и молча несколько мгновений рассматривал его.

— Ты ловкий шпион, — сказал он наконец, — но так же ли ты ловко действуешь шпагой?

— Во Флоренции, — отвечал падуанец, подбоченясь, — я служил маркизу Сантафиоре, у которого жена была первая красавица во всей Италии и который ревновал ее; я убил пять кабальеро в четыре месяца и должен был оставить город, чтобы спастись от виселицы. В Парме, куда я отправился из Флоренции, графиня Альдея Ритти обещала мне тысячу пиастров, если я убью одного ее кузена, который занимал слишком много места в завещании ее мужа, и я заработал эту тысячу пиастров. Во Франции я служил у герцога Бофора, но там люди умеют защищаться, и мое ремесло было слишком опасно. Я приехал в Португалию через Испанию, где мимоходом успел отправить на тот свет одного молодчика, желавшего сделаться зятем алькальда против воли последнего. Я еще ничего не сделал в Португалии, где состою покорнейшим слугой вашего превосходительства.

При этих словах Макароне низко поклонился, подкрутил усы и взялся за эфес шпаги.

— Хорошо, — сказал Конти, который не мог удержаться от улыбки. — Клянусь моими благородными предками, если ты хотя бы вполовину так же хорошо владеешь шпагой, как языком, то ты просто находка. Может быть, ты мне понадобишься. Не оставляй пока этого места, через час я отдам тебе мои приказания.

Сказав это, фаворит собрался удалиться. Макароне подождал немного, надеясь, что тот опустит руку в карман, но видя, что он этого не делает, поспешно бросился вслед за Конти и схватил его руку, которую с жаром поцеловал.

— Я благодарю случай, — вскричал Макароне, — который дал мне такого благородного господина! Я не помню себя от радости! Когда вы говорили со мною, мне казалось, что я слышу голос щедрого маркиза Сантафиоре, моего прежнего патрона, мне казалось, что я ощущаю в руке пригоршню флорентийских дукатов его милости.

При этих словах Конти рассмеялся.

— Ты хитрый негодяй, — сказал он. — На, возьми это в счет будущих благ. Если я буду доволен тобою, то тебе не придется жалеть ни о маркизе Сантафиоре, ни о графине Ритти, ни даже о самом герцоге Бофоре, который слишком хорошо обделывает сам свои дела, чтобы нуждаться в таком мошеннике, как ты.

Он бросил кошелек, который Макароне поймал на лету.

Когда Конти вышел из приемной, Макароне принялся пересчитывать содержимое кошелька.

— Две, четыре, шесть, — шептал он, вынимая на ладонь пистоли, — положительно этот выскочка обходится со мной слишком бесцеремонно… Восемь, десять, двенадцать, четырнадцать… Можно подумать, что он забывает, что имеет дело с дворянином… Шестнадцать, восемнадцать… Он будет это помнить, черт возьми!.. Двадцать… Только двадцать пистолей! Черт побери! Только лавочник может вообразить, что можно быть дерзким за такую дешевую плату! О-о! Вы перемените тон, мой милый, или, вместо того, чтобы убить для вас Кастельмелора, я могу убить вас для Кастельмелора. Вот я каков!

Падуанец спрятал кошелек и стал дожидаться Конти.

Дворец Алькантара, около Лиссабона, был построен в саду, который поэты того времени имели право сравнивать с садами Геспериди. Следуя обычаю этого времени, сад был в большом количестве украшен языческими божествами; беседка Аполлона, место, где было назначено свидание Конти с Кастельмелором, была обязана своим названием богу поэзии, изваянному с лирой и окруженному своими неразлучными сестрами.

Задолго до назначенного часа граф уже бродил около этой беседки быстрыми и неровными шагами, погруженный в свои размышления.

Его озабоченность была не беспричинна. Свидание, которое он заставил фаворита назначить себе, было вызовом, и его надо было подкрепить во что бы то ни стало. Но как? Что мог он сделать, опираясь на мимолетную милость безумного короля, возможно, уже забывшего его; что мог он сделать против человека, давно занимающего первое место возле короля и, без сомнения, решившего не брезговать никакими средствами, чтобы только сохранить свое блестящее положение.

Поэтому Кастельмелор думал предложить мир, прежде чем объявить войну. Его холодный и расчетливый ум подсказывал, что плебею-фавориту недостает поддержки и дружбы какого-нибудь знатного вельможи, и на этом Кастельмелор основывал все свои надежды. Он нисколько не преуменьшал всей шаткости своих предположений, но следуя иным путем, ему всюду пришлось бы встречать Конти поперек своей дороги. Ему пришлось бы, может быть, ждать очень долго или остаться на вторых ролях при дворе. Но, отказываясь следовать суровым добродетелям своих предков, он в то же время сохранил всю их гордость. Он согласен был иметь соперника, надеясь уничтожить его, но не желал иметь начальника.