Королевские камни (СИ) - Страница 1

Огонь и вправду оказался честной стихией.

Ненависть не вернулась, но и пустота, выжженная пламенем, не исчезла. Ийлэ ощущала ее дырой в груди, которую никто больше не видел. Эта дыра не мешала, нет, и порой Ийлэ вовсе забывала о ее существовании, но она… была.

Меж тем потянулись зимние дни.

Они походили друг на друга.

Вернулась кухарка, а с нею конюх и две женщины в черных вдовьих платках. Они скользили по дому призраками, оставляя после себя запах горя и камфоры. Ийлэ сторонилась людей.

А люди сторонились Ийлэ.

Она словно не существовала для них. И пускай, главное, что дом больше не мерз.

Камины.

И завтраки в гостиной, поскольку столовая слишком велика для троих. Нат и Нани, с которой он возится, будто бы с куклой. Райдо.

Ийлэ.

Игра в семью? Почему бы и нет.

В этой игре есть место книгам и клавесину. Руки Ийлэ неуклюжи, и игра получается неровной, но никто не обращает внимания.

Обеды.

Прогулки по двору.

Ужины… и долгие вечера.

— Расскажи, — Райдо устраивается на полу, рядом с Нани, которая подобному соседству лишь рада. Она моментально выпускает из рук погремушку и, пыхтя, вздыхая от натуги, пытается развернуться. Руки ее вязнут в толстой шкуре, но Нани упряма.

— О чем?

— Не знаю… о чем‑нибудь. О городе…

Для него истории Ийлэ — сказка, и кажется, она сама начинает воспринимать их именно так. Легче становится.

На сказку нельзя затаить обиду.

Или злость.

Ей нельзя отомстить… и проклинать за обман бессмысленно, потому что сказка — это вымысел. И Ийлэ ложится на живот, руки спускает до самого пола, гладкого, вылизанного солнцем добела, дотепла.

— О городе… давным — давно…

Райдо фыркает, и Нани заходится смехом, до того ей радостно.

— Давным — давно, еще до войны… — и улыбка уходит из глаз Райдо. Жаль. Ей нравится смотреть, как он улыбается, пусть бы и радость эта иррациональна, но Ийлэ может себе позволить иррациональность. — В этом городе устраивали ярмарку. Ежегодную.

— Благотворительную?

— Конечно… мы собирали деньги для помощи сиротам… или старикам… или вдовам… мало ли… тогда, давным — давно, в мире всегда находились люди, которым нужна была помощь.

— Они и сейчас остались.

Ийлэ поморщилась: возможно и остались, но нельзя путать сказку с реальностью, от этого будет больно. А она больше не хочет боли…

— Мне ярмарки нравились, — Ийлэ проводит пальцем по доске, которая гладкая, но все равно неровная, и ей странно, что одно возможно сочетать с другим. — Я рисовала… тогда у меня получались милые акварели… розы в букете… и нарциссы тоже… а вот с гиацинтами не ладилось. Нет, все было очень точно, но выходили они какими‑то ненастоящими, понимаешь? Безжизненными. А розы покупали хорошо… папа делал шкатулки, то есть, не совсем шкатулки, заготовки из дерева, крохотные, такие, которые на два кольца… и замочек с секретом… а мама украшала их раковинами и кусочками перламутра… всегда дюжину для ярмарки…

— А моя букеты из перьев делает, — признался Райдо. — Красивые.

И это тоже было неправильно. Нет, не то, что матушка его делает букеты из перьев, но сам факт, что у него где‑то там, далеко, имеется мать. И что она участвует в ярмарках… и что сами эти ярмарки существуют с их кукольным театром, лавочниками и коробейниками, палатками, в которых можно увидеть какое‑нибудь чудо, непременно рукотворное, но от того не менее волшебное…

— Мамины шкатулки всегда пользовались успехом, особенно, когда кто‑то собирался сделать предложение… их продавали с аукциона, и все в городе знали, для кого… то есть, кто будет играть свадьбу и… и наверное, это ерунда?

— Наверное.

Райдо легко соглашаться.

Он рядом, на полу, перевернул Нани на спину и щекочет, а та дрыгает ногами, пыхтит, не то от возмущения, не то от восторга.

Весело.

Хорошо бы, чтобы ей всегда было весело…

— А в этом году ярмарка будет? — поинтересовался Райдо, позволяя Нани перевернуться‑таки на живот.

— Не знаю. Наверное. Почему нет?

— Действительно, — он произнес это странно. — Почему нет?

…потому, что война закончена.

…и еще потому, что город ожил, ему тоже надо затянуть раны, притвориться, будто бы и не было ничего…

…потому что последний месяц зимы на излете, и пора ставить земляничный столб…

— Каждый год, за неделю до начала ярмарки, выбирают королеву… — Ийлэ гладила доску и жмурилась: солнце яркое, близкое такое. — На площади ставят зеленую палатку, а в ней — ящик. Он заперт на три замка и опечатан. В этот ящик каждый горожанин может бросить бумажку с именем девушки, которая достойна надеть корону…

— И ты…

— Нет, — Ийлэ покачала головой. — Меня выбирали, но…

— Но?

— Отец запретил.

— Почему?

— Понятия не имею… но это было странно… Райдо…

— Да? — он повернулся к ней, уставился… глаза — зеркала с темными зернами зрачков.

— Ничего, но… у тебя случалось, что вот ты живешь — живешь… все кажется таким обыкновенным, привычным… а потом оглядываешься и понимаешь, что ты многого не видел. Не замечал. Почему так?

— Не знаю.

— Он ведь никогда и ничего не запрещал просто так… он был хорошим…

— Верю.

— Очень хорошим… замечательным… и меня любил… и маму… а этот случай… ерунда же… титул этот… королева весны… зачем выбирать королеву, если весна почти закончилась? Но обычай… обычаи порой напрочь лишены смысла. А кроме титула положен венок из полевых цветов… его красивым плетут, но все одно это лишь венок. Из полевых цветов. И мантия шелковая… зеленого цвета… — Ийлэ вздохнула, вспоминая, как примеряла ее.

Не новая, не сказать, чтобы красивая, но такая желанная…

Мантию подшивали.

И обновляли.

И матушка подкалывала ее булавками, ворча, что Ийлэ могла бы подрасти еще немного, тогда бы и шить не пришлось.

— Он вошел и увидел меня в этой мантии… и побледнел даже… сорвал ее… бросил… он никогда не позволял себе вот так… и на маму накричал… она пыталась сказать, что эта мантия ничего не значит, что это все — не взаправду… а он…

Ийлэ замолчала, пытаясь понять, почему вспомнила именно этот эпизод.

— Он сказал, что я и в шутку не должна примерять на себя корону.

Райдо, нестарый ты пень!

Несказанно рад получить от тебя письмецо. Новости, как выражается моя дорогая супружница, преудивительные и прерадостные. Я охренительно счастливвый узнать, что ты не только не помер, но и не собираешься. Что до остального, то готов оказать тебе всяческое вспомоществление.

Читал твое письмецо и чухался, что лишайный. А сам знаешь, небось, что шкура моя и задница, которая чует неприятности, никогда не ошибались. Снова ты прав, дорогой командир, в том, что на этакое сокровище желающих найдется, и потому беречь его надобно. За сим шлю тебе людишек из тех, о ком имею надежное ручательство.

А по весне, глядишь, и сам наведаюсь, погостюю недельку — другую.

Твой старый товарищ.

P. S. На свадьбу‑то позовешь, извращенец несчастный?

Сложив письмо, Райдо сунул его в нагрудный карман.

Люди.

Нет, людей среди них не было, разве что наполовину, а у старшего — не больше четверти чужой крови, и то, эта четверть скорее ощущается, нежели видна.

Высокий, едва ли не с Райдо ростом. Коренастый.

Недружелюбный.

Он озирается настороженно, словно ожидает подвоха и от Райдо, и от самого этого места, в котором ему придется остаться до весны, а то и дольше.

— Райдо, — Райдо протянул руку, и ноздри старшины дрогнули.

Чует болезнь?

Что им рассказали? Вряд ли многое и… и не хочется пускать чужаков на свою территорию, но и нельзя допустить, чтобы усадьба и дальше оставалась без защиты.

— Гарм, — ответили Райдо и руку пожали.

Крепко.

Ладонь сухая. Мизинца не хватает. И на шее Гарма характерный рубец виднеется, который он старается прикрыть, платочек вон повязал желтенький веселенький.