Королевские бастарды - Страница 4

Говорят, что и в околотке Марэ можно заработать торговлей немалые деньги, но окружающая скудость убеждает скорее в обратном.

Зато известно, что жители Марэ настолько же любопытны, насколько унылы, и если бы отыскался благодетель, который взял бы на себя труд взорвать толщу серой скуки, царящей в этом несчастном квартале Парижа (кажется даже, что он и не в Париже вовсе, а в доброй сотне лье от него), ну так вот, возьми кто-нибудь на себя труд приоткрыть дверь каждого дома и сообщить его обитателям потрясающую, таинственную новость: мол, в вечерних сумерках живые вошли в мертвый дом! – тогда никто не испугался бы ни холода, ни дождя, и улицу мгновенно запрудила бы огромная толпа, словно опять началась революция. Из глубин темных переулков потекли бы люди-муравьи, пропахшие затхлой плесенью, шумливые, болтливые, но невольно умеряющие свое возбуждение, поскольку им неуютно на улице и непривычен свежий воздух.

Я уже видел такое, когда в Париже гремели пушки, видел в праздничный день и в день битвы; такое было, когда сообщили о часе появления хвостатой звезды, и еще тогда, когда первая весть о деле Тропмана всколыхнула даже тех горожан, которым не по карману даже самая дешевая газетенка. Так вот, в те дни казалось, что ни в одном районе Парижа не живет столько народа, сколько в нашем обычно пустынном квартале Марэ. Мне пришлось наблюдать, как разом распахивались все окна домов – на всех этажах, сверху донизу, выставляя на всеобщее обозрение неописуемую коллекцию мужских, женских, детских голов, настолько причудливую и неправдоподобную, что даже журнал «Вокруг света» не решился бы воспроизвести ее на своей гравюре.

Но в обычное время весь этот людской муравейник ведет себя тихо, мирно, скромно, можно сказать, ханжески, как будто железный закон, требующий от граждан соблюдения благопристойности и преследующий беспорядки, сковал именно квартал Марэ, который дремлет, скучая, между шумной площадью Бастилии, веселой страной школяров и вечной суетой Бульваров.

«Счастье приходит во сне», гласит пословица, но чтобы не упустить его, нужно пробудиться. Я не знаю, какая хвостатая звезда, какая революция и какое судебное дело взволновало бы улицу Культюр больше, чем загадка, вот уже много лет не дающая покоя здешним умам: почему пустует этот огромный дом, бросая изо дня в день, с утра до ночи, вызов всеобщему неутолимому любопытству?

И вот – ну надо же! – ключ к разгадке только что прокатил по улице в виде кареты, запряженной четверкой лошадей, и никто, никто этого не заметил! Вечно закрытые ворота (сколько любопытных взглядов обычно скользят по ним), распахнулись – и никто, никто не узнал об этом! Бестолковые караульные даже не подумали разослать повсюду своих людей, чтобы те, трубя в рожки, оповестили о сенсационной новости всех и каждого! Экипаж, запряженный четверкой лошадей, въехал во двор, тяжелые створки ворот опять сомкнулись, и тайна осталась неразгаданной. Из-за холода, дождя, дремотной лени зимнего вечера ни один обитатель и ни одна обитательница улицы Культюр не узнали, что счастье было совсем близко! Шарада, загадка, ребус могли разрешиться! И еще можно было бесплатно поглазеть на развязку душераздирающей драмы – а драма эта была, между прочим, поинтереснее тех, что показывают в театре за деньги.

На колокольне храма Святого Павла пробило девять, и жители Марэ еще немного посуетились, запирая на замки и засовы последние открытые лавочки. Монотонно и непрерывно лил все тот же ледяной дождь, и ничто не говорило о трагедии, происходившей за глухими стенами особняка Фиц-Роев. Этим вечером, как, впрочем, и всегда, он, казалось, спал подобно всем другим домам…

В просторной гостиной с четырьмя окнами на убогой кровати без балдахина и без полога, поставленной поближе к камину, лежал больной, которого привезли в карете. Возле кровати на ночном столике стояла открытая шкатулка; она была пуста.

Люстру погасили, без сомнения, по приказу больного, а шандалы затенили выцветшими ширмами.

Герцог лежал в полумраке.

Этот человек был еще молод; густые темные кудри, разметавшиеся по белоснежной подушке, подчеркивали бледность его надменного воскового лица с правильными чертами. Иссушающая, неправдоподобная худоба невольно наводила на мысль о близкой кончине больного.

Опущенные углы рта и поджатая нижняя губа говорили о том, что герцога снедает мучительная тревога, но глаза его, окруженные синевой и казавшиеся от этого еще больше, были спокойны, как стоячая вода.

Умирающий (ибо нам трудно назвать его иначе) носил имя Вильям Генри Фиц-Рой Стюарт герцог де Клар, принц де Сузей. Ему не было еще и тридцати. Герцогом де Кларом он стал лишь несколько месяцев назад, после того, как умер пэр Франции, носивший этот титул и являвшийся главой знатного семейства, предки которого перебрались во Францию после падения короля Якова Стюарта[3], чьим незаконнорожденным сыном был первый Фиц-Рой.

Прошло уже не менее получаса с тех пор, как его светлость герцога де Клара пронесли по запущенным комнатам и опустили на кровать. Он лежал неподвижно, устремив в пространство взор широко раскрытых глаз.

Слуг отослали, и в гостиной оставались только господин Моран и маленькая Тильда.

Не в силах совладать ни со своим страхом, ни с любопытством, Тильда спряталась за штору самого дальнего окна и испуганно выглядывала из своего укрытия.

Начали бить висевшие на стене часы. Искорка жизни вспыхнула в мутных зрачках больного. Он принялся считать удары: девять!

– Время! – проговорил герцог замогильным голосом, от звука которого вздрогнули и девочка за шторой, и мужчина в кресле.

Это были первые слова, произнесенные герцогом де Кларом, принцем де Сузеем.

– Она вот-вот придет – ждать недолго, – добавил он.

Моран встал и приблизился к кровати, смиренно и печально глядя на герцога; тот посмотрел на отца Тильды ласково и благосклонно.

– Кузен, – заговорил больной, – я много страдал и скоро умру, но это не оправдывает меня. Я стыжусь, что смел позабыть о вас.

– Принц, – ответил Моран, с почтительной нежностью целуя бледную руку больного, – вы ничего мне не должны и я ни на что не жалуюсь.

– Все так, Стюарт, но мы в родстве, а вы совсем не богаты, – прошептал герцог. – Когда я был ребенком, вы любили меня.

– Люблю и теперь, принц, люблю от всего сердца! – вскричал его собеседник.

– Надеюсь, что так, – вздохнул больной. – У вас, кажется, дочка, Моран? – спросил он.

Малышка Тильда еще плотнее завернулась в штору, а ее отец ответил:

– Да, слава Богу, дочка, принц. Кроме нее у меня больше никого не осталось на свете.

Задумавшись, умирающий опустил тяжелые темные веки.

– Она будет богатой, – прошептал он снисходительно. – Она Стюарт де Клар, как и я. Я хочу, чтобы она жила, как подобает всем представителям нашего рода.

И уже громче произнес:

– У меня ведь тоже есть сын!

– Да, я знаю, кузен, – кивнул Моран и хотел добавить что-то еще.

Но больной остановил его слабым движением руки и едва слышно спросил:

– А есть ли у меня сын?

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Больной закрыл глаза; он тяжело, с трудом дышал. Но через секунду герцог повторил:

– Есть ли у меня сын? – И обратился к Морану: – Кузен, сколько минут прошло после девяти?

Моран обогнул ширму, посмотрел на часы и ответил:

– Пять…

– Она опаздывает, – пробормотал больной, – а я слабею…

– Может, выпьете капельку вина, принц? – предложил Моран.

– Нет, благодарю… – прошептал умирающий. Его губы продолжали медленно шевелиться, но с них не слетало больше ни звука.

Морану показалось, что герцог зовет доктора.

– У нас тут есть по-соседству врач, – торопливо произнес отец Тильды. – Про него говорят, что он и святой, и ученый, зовут его Абель Ленуар, но я его никогда не видел.

Имя врача подействовало на больного, точно удар хлыста. Герцог резко приподнялся на постели, и бледное лицо его исказилось столь ужасно, что бедняжка Тильда прижалась к стене и тихонько вскрикнула от страха.