Королева воздушного замка (СИ) - Страница 10

- Да ты смотри! – поздно. – Вон, как раз их рода девка. Слышь, лгунья, верно говорят, будто твои человечину жрут? А ещё слыхал, будто бы у вас с трупами сношаются.

Уйти, уйти, уйти.

- Куды побегла?! А ну стоять! – и останавливаешься, не из страха, а по привычке. – Отвечай, с тобой говорю! Каково оно, с трупами-то, а?! Может, вашим затем война и надобна. Своих-то жрать да трахать зазорно, а чужих – что б и нет?

Потомка великанов несложно разозлить: ему всё равно, на что гневаться. Ненависть порождается молчанием, она же родится от любого ответа. Что толку тратить слова и объяснять? Итог всегда один и тот же: толстые пальцы, стискивающие до синяков запястье, и запах мочи, пота и браги.

- Ишь, важная! Прикидывается, мол, не понимаю по-вашему. Знаем, знаем, чего твоя родня удумала! Подложить, значит, вместо королевской дочери дрянь с простонародья. Тоже мне – прынцесска выискалась. Что, прынцесска, откуда вылезла?

Уже почти получается не плакать, хотя сердце где-то там ещё бьётся, кричит, отбивается от монотонного «Это сон, это сон, это сон». И всё-таки болит.

- Из шлюх, небось? Сестрица твоя так точно оттуда – ишь, выделывалась! Довыделывалась, и папашка твой. Хотя он тебе небось и не папка, откудова у шлюхи семья? О, ревёт, ты смотри! Чего, думаешь, куплюсь?!

Рука уже занесена для удара, когда Киальд неожиданно говорит:

- Прекрати, Гиндгард. Это низко – срываться на женщине.

Слёзы высыхают; и уже почти хочется заговорить, объяснить, что на родине людей доселе почти не встречали, а значит, не могли и есть человечину, что трупы бальзамируют порой вовсе не затем, чтобы после использовать для постельных утех, и что произошла ошибка, чудовищная ошибка, слишком многим стоившая жизни…

- Она принадлежит моему брату. Представь, что Кродор сделает с тобой, когда увидит, что ты лезешь к его наложницам. Один приказ – и ты пополнишь ряды евнухов.

Шантия вновь не сказала ни слова. Неразумно. Драгоценные жемчужины в запертой сокровищнице не говорят, не жалуются на судьбу, и уж тем более не желают вернуться на родное морское дно. Снова будет вечер, а за ним и ночь, когда, возможно, лорд Кродор отведёт её в свои покои, и вновь она будет стоять перед ним, не испытывая стыда, не желая прикрыться, не желая ничего вовсе.

А сердце будет так же биться и кричать, что уже давно пора проснуться.

========== Путь отчаяния. Глава II ==========

Во снах обыкновенно преследует нас то, чего мы тайно желаем – или же то, чего более всего страшимся. Шантии снилось море, бесконечные волны, от края и до края горизонта. Изредка вспарывал их серебристый гребень – то истинные хозяева морей показывались на мгновение и вновь устремлялись в родные непостижимые глубины. В лицо бил ветер, и сон изменялся: откуда-то возникали вонзающиеся в спину гигантского змея гарпуны, и воды окрашивались кровью, чтобы после вовсе застыть подобно древним изваяниям.

Шантия стояла на палубе корабля, замершего на гребне каменной волны; всё сильнее, сильнее поднимался ветер – того и гляди, сдует за борт, туда, где покоится мёртвое тело хозяина морей. А меж тем из кровавых озёр подымались безликие, безымянные призраки. Они не приближались, не звали за собой: просто стояли, глядя на единственную искру жизни в опустевшем мире пустыми провалами глазниц, и колыхалась на ветру слезающая лохмотьями кожа. Кажется, чудовищные порождения сна чего-то ждали, недвижимые, будто и в самом деле мёртвые.

Мертвецы ждали – и Шантия ждала вместе с ними.

Тем временем багровым окрасилось и небо, будто и там пролилась чья-то кровь. Мгновение надежды, мгновение счастья – так, наверное, замер мир, внимая звукам битвы Антара и его ослеплённой дочери, таким мир ожидал решения. Она закрыла глаза – вот-вот свершится чудо, и пролившаяся кровь обратится морской водой, а призраки уйдут вдаль по лунной тропе. Быть может, они дозволят и ей пойти следом?..

Но не кровь пролилась с неба, лишь сорвалась и медленно опустилась на палубу малая искра пламени. Нет, не искра – женщина, целиком сотканная из подвижного, изменчивого огня. Лишь теперь исчезла слабость, и Шантия бросилась к борту – бежать, бежать… А куда, если кругом сомкнули ряды мертвецы, и она приближается, эта страшная женщина, у которой, как и у многих здесь, нет лица, тянет руки. Всё, к чему она прикасается, окутывается языками пламени, чернеет, осыпается пеплом. Нет, смерть, пусть смерть, но не такая! Шантия зажмурилась и прыгнула, прыгнула вниз с каменного гребня, надеясь не увидеть, как тянут к ней гниющие руки призраки, не почувствовать удара.

А после она открыла глаза вновь, и первым, что она увидела, был приближающийся огненный вихрь. Одно прикосновение – и пламя жадно впилось в кожу, плоть и кости, вгрызлось внутрь слишком настоящей болью, безумием, страхом – и Шантия проснулась.

Так странно смотреть в высокий каменный потолок, с каждым мгновением всё больше убеждаться в нереальности сна, но не чувствовать от пробуждения ни сожаления, ни радости. Часть души шептала: лучше было бы, наверное, взаправду сгореть.

А что обитатели замка и сам замок? Даже в логове дракона кипит жизнь.

Уж давно поднялось над горизонтом солнце, и даже в узкие окна пробилось немного света. Напитались пылью гобелены на стенах, тяжёлый балдахин, даже простыни и сложенные в сундуке платья пахнут пылью и дымом. Здесь не сыщешь гладкого шёлка, всё больше – колючая шерсть. Неудобные, громоздкие, тяжёлые одежды – и всё же они согревают в те часы, когда опускаются морозы, когда внутреннего огня становится слишком мало.

Там, снаружи, наступила зима. Шантия прижалась к холодному стеклу, силясь разглядеть хоть что-то, кроме вычерченных инеем узоров. Чем холоднее, тем больше топят печи и жгут костры; наверное, потому внутренний огонь разгорелся чуть ярче, чем прежде, и она смогла улыбнуться – всего только на мгновение. За стенами замка видны занесённые

снегом, абсолютно белые холмы, и кажется – не земля это вовсе, а облака, неторопливо плывущие по небу. Закрыть глаза – и представить: кружатся, смеются духи, опускаются на её плечи и волосы, а меж ней и драконом – стена, стена крепче и толще, чем все крепостные стены озарённого солнцем мира. Позволить исчезнуть, раствориться глупому сну, забыть обо всём, кроме счастья, счастья столь бесконечного и яркого, что единственно возможно лишь в мгновение смерти, когда открывается твоему взору прозрачная лунная тропа…

Где-то вдалеке пела девушка.

Обыкновенно Шантия предпочитала не покидать комнату или же забиваться в другие глухие углы, куда не заглянут случайные прохожие. Первое время к дверям спальни то и дело прибегали служанки – поглядеть хоть в замочную скважину на диковинную иноземную зверушку. Однажды она, не выдержав, распахнула дверь – и бледная девушка в сером платье с передником умчалась, крича «Карга! Карга!». Больше никто посторонний к закрытым дверям без нужды не приближался. Но сейчас – сейчас хотелось выйти. Слабо всколыхнулось любопытство – кто она, неведомая певунья?

Шантия шла по коридорам, и жадно впитывала каждый звук чужеземной песни. Порою прикрывала глаза – и шла на ощупь, едва касаясь пальцами стены. А незнакомка пела, и всё громче, яснее становился голос. Так пели, рассказывая истории о древних временах, Незрячие сёстры. Но почти никогда не встречались в их преданиях слова любви; теперь же с каждым новым звуком рождалась новая сказка, сказка о бедной девушке, полюбившей сиявший на небосводе месяц.

Певунья сидела у окна в пустынном зале и так же, как до того потерянная дочь островов, смотрела вдаль. Голос не выдавал её истинных лет: нет, не юная девушка. В её годы пристало быть женой и матерью; уже давно блеск в полуприкрытых глазах сменился усталостью, а украшенные тяжёлыми браслетами руки покрылись выступающей сетью вен. Наверное, следовало бы закрыть глаза и представить на её месте другую – моложе, изящнее…

- Здравствуй. Ты – та иноземная девочка, правильно?

Песня оборвалась обращёнными к Шантии словами – и само собой вырвалось: