Королёв - Страница 3

Мысль пронизывает любые пространства, любые расстояния, для мысли невозможного нет; парсеки, световые года, черные дыры, красные карлики — ничто не может послужить для нас препятствием; находясь дома, мы — во всяком случае, наиболее выдающиеся индивидуумы, к каковым относился и мой амоалоа Льян, — можем незримо присутствовать рядом с вами, видеть ваши действия, воспринимать ваши чувства и отчасти понимать ваши мысли; вы довольно неточно называете такую способность телепатией. (Почему бы в таком случае нам не удовлетвориться этими ментальными путешествиями и для чего нужно стремиться к настоящим полетам, спросите вы меня; а я вас в ответ спрошу: разве для вас видеть по телевизору передачу об Амазонке и самим плыть в лодке по ее течению — одно и то же?)

Итак, нам было известно, что с древности на Земле многие люди, подобно нам, мечтали о полетах к иным планетам, но мечты эти очень долго не соответствовали уровню развития ваших знаний; когда же до нас дошел сигнал о том, что некто Ц., похоже, в своих изысканиях близок к тому, чтобы мечта о космических крыльях наконец сделалась реальностью, восторгу нашему, как и любви нашей к вам, не было предела. Невозможно описать наше волнение, наши страхи — вдруг у вас ничего не получится? И тогда руководством нашей планеты было принято решение отправить на Землю — отправить, разумеется, не телесно, а духовно — нескольких наблюдателей, которые могли бы постоянно держать нас в курсе дела, а в случае неблагоприятного развития событий, быть может, даже предпринять попытку вмешаться в их ход, ведь при крайних обстоятельствах и ценою гигантских усилий мы, марсиане, можем на краткий миг превратить нашу способность телепатического восприятия в ее активную форму, то есть в телепатическое воздействие, тем самым оказывая влияние на мысли и поступки какого-либо живого, обладающего психикой существа…

Мы, марсиане, думаем быстро, и слово у нас не расходится с делом: не прошло и десяти земных лет, как наши наблюдатели стали регулярно отправляться на Землю. Не следует думать, однако, что это было так легко. Желающих-то нашлось хоть отбавляй (природная любознательность марсиан такова, что может перебороть даже два других наших главных качества: трусость и леность), но, к сожалению, лишь немногие из нас обладают достаточно устойчивой психикой, чтобы выдержать пребывание на чужой планете дольше одних марсианских суток; и лишь немногие из этих немногих в достаточной мере наделены способностью к эмпатии (то есть умению хотя бы приблизительно понять ощущения и переживания существ, чья жизнь столь отлична от нашей), без чего работа наблюдателя попросту не имеет смысла.

Был проведен тщательный отбор, и мой амоалоа Льян Мьююю XIV оказался в числе тех, кто выдержал конкурс. Он был тогда очень молод; впечатлительный и робкий, как все марсиане, он был переполнен счастьем и в то же время изнывал от страха перед неведомым; то смеясь, то горько рыдая, прощался он с близкими; и вот наконец настал тот час, когда душа его в стремительном полете покинула Марс — покинула навсегда, ибо там, на далекой планете, при исполнении служебных обязанностей (что за сухие, отвратительные слова!), Льян трагически погиб.

Он не был первым; он прошел длительное и серьезное обучение в школе наблюдателей; благодаря сведениям, что сообщили другие, жизненный уклад Земли был уже не так темен для него, и ему не приходилось, подобно нашим пионерам, своим умом мучительно докапываться до смысла столь чуждых и сложных понятий, как «кровь», «стол», «стул», «рука», «нога», «женщина» или «понедельник»; однако обширный и тонкий мир человеческих дел и взаимоотношений, в который Льян вступил в качестве наблюдателя, он должен был осваивать сам.

Ему вменялось в конкретную обязанность вести наблюдение за Сергеем Королевым (чей очередной юбилей мы нынче готовимся отпраздновать со всей возможной любовью и грустью, что неотделима от любви); сцена же в комнате с крашеными стенами, где два человека что-то непонятное совершали над третьим, с разбитым лицом лежавшим на полу, была едва ли не первой сценою из жизни людей вообще и Сергея Королева в частности, сценой, которую Льян, чья подвижная душа на тот день вселилась в росшую на шкафчике герань, наблюдал на Земле, наблюдал с недоумением и тоской, затмевавшей даже любопытство исследователя, ибо благодаря своей высокоразвитой эмпатии Льян, еще ничего толком не понимая, уже почувствовал, что те двое делают плохое дело; и в голову ему (вы понимаете, разумеется, что у Льяна не было никакой головы, а я просто стараюсь повсюду употреблять привычные для вас выражения, как буду поступать и в дальнейшем, ибо, начни я — как пытались делать некоторые мои соотечественники из числа проживающих на Земле нелегально — объяснять, что такое, к примеру, «укбар», «тлен», «пхенц», «гогры» или «взглягу», мы не управимся и к следующему юбилею) даже начала закрадываться крамольная мысль о том, что, возможно, наши восторженно-идеалистические представления о жителях Земли как о прекраснейших существах во Вселенной, так страстно стремящихся обрести крылья, свободолюбивых и добрых, не в полной мере соответствуют действительности… (Идея, как я уже заметил, крамольная, и лично я, как и подавляющее большинство здравомыслящих марсиан, согласиться с нею — при всем почтении к амоалоа Льяну — никак не могу.)

Я сам себе противоречу, упрекнете вы меня: если он не вернулся — откуда мне знать о его взглядах, как мог он рассказывать мне о том, что видел? Однако это очень просто: разумеется, Льян передавал информацию телепатическим методом (и что это был бы за разведчик, подумайте сами, если б он не передавал информации; таким же образом, кстати, мы получаем возможность знакомиться с вашей литературой и музыкой), а параллельно с официальными телепатическими отчетами, в положенные сроки отправляемыми им куда следует, он ежевечерне слал своим близким подробные рассказы, полные живых и красочных (а чаще — ужасных) подробностей. Для нас, не нуждающихся в письменности, прибегающих к устной речи лишь на массовых торжествах, а к вербализованному обмену мыслями только тогда, когда мы хотим (признаюсь, это бывает нередко) скрыть свои подлинные чувства, рассказы эти надолго сохранили свежесть непосредственного восприятия, не обедненного, не замутненного словами; и, когда я смотрю сейчас, как на песчаном ветру колеблется и трепещет, простирая усики к солнцу, опустевшее, лишенное души, мертвое, зеленое тело Льяна, душа его оживает в моей душе, слова его звучат во мне, моя память полна его воспоминаниями, а в моем сердце бьется его страх.

В такую минуту я — это он, он — это я; а посему я — заурядный, ничем не замечательный марсианин — устраняюсь, передавая нить дальнейшего повествования самому наблюдателю, и если буду вмешиваться в рассказ Льяна впредь, то лишь посредством сухих и кратких авторских ремарок.

…Вода, что выплеснул в горшок коренастый, мгновенно впиталась в землю, освежая и насыщая блаженством корни герани; К. с трудом поднялся на ноги. К. тупо глядел на коренастого. Он дышал хрипло, с присвистом. Мне казалось, что он не понимает, чего от него хотят. Не мог понять этого и я: суть того, что происходило между К. и его мучителями, по-прежнему была для меня окутана облаком тайны; все это было похоже на некий сложный и загадочный ритуальный процесс — процесс, один из участников которого — по лености или недостатку ума — никак не усвоит свою роль.

— Ну, как наши дела? — с выражением заботливости на лице осведомился светловолосый.

Он только что — поутру — пришел в кабинет, сменив своего коренастого товарища, и, усевшись за стол, энергично звенел ложечкой в стакане, куда была налита на сей раз не вода, а какая-то другая жидкость, прекрасного темно-янтарного цвета, но удивительно неприятно пахнущая, как все, что пьют и едят люди. Он был чисто выбрит, оживлен, свеж, взор ясный; по контрасту с ним К. выглядел уродливо, не человек, а карикатура на человека.