Королёв - Страница 28

— Я, когда маленький был, тоже хотел стать летчиком… — сказал он наконец.

— Угу… — пробормотал засыпающий К.

— Хотел быть летчиком — а стал налетчиком…

— Угу…

— Да не, это я так, для рифмы… Налетчика тоже из меня не вышло… Так, щипач…

— Угу, — устало отозвался К.

— Слышь…

— А?!

— Слышь, а правда, что можно такой самолет сделать, чтоб на Луну летать?

— Можно, — сказал К.

— Да ну?!

— Можно на Луну. — сказал К., — можно и дальше… На Марс, например…

Надо было спать, да. Но. боже, К. так давно ни с кем не говорил о Марсе! («Сережа, помните, мы как-то говорили о специальном костюме для экспедиции? По типу водолазного костюма? Я нынче ночью сделал эскиз — посмотрите…»)

Круглолицый не отозвался, и К. тогда сказал:

— Марс — это планета нашей Солнечной системы…

— На Марс — охренеть! — изрек круглолицый: оказывается, не от равнодушия молчал он, а от потрясения. — Знаю я Марс… Тут один доходяга до тебя был — так он все тискал ро́маны… Ну, травил байки… Ну, книжки пересказывал… Прежний бригадир, что до дяди Пети был, — он любил, когда травят байки… Дядя Петя не очень, а тот любил… И, короче, тискал ро́маны этот доходяга… Про графа Монте-Кристо, про капитана Немо, про вурдалаков, про этих… индейцев…

У К. дрогнули губы. (Белая кипень вишен, сумерки, суббота, самовар… «И тогда Чингачгук — Большой Змей сказал Ункасу…» — «А что, мама, пирога больше нет?»)

— Про Луну тоже… — продолжал круглолицый, — это… «С пушкой на Луне…»

— Из пушки на Луну.

— Ну, точно… И про Марс — про девку… Аэлита… Красиво… Слышь, а на Марсе вправду пауки живут? Волосатые, страшные?

— Не знаю, — отвечал К., — не видел.

— Ну, ясно, не видел… — с тихим разочарованием выдохнул круглолицый. — Марс далеко — как увидишь… Не, ну ты мне скажи: кто-нибудь-то там живет?

— Не знаю, — сказал К. — Я как-то раз видел сон… Я был на Марсе — там…

— Ну! Расскажи!

— Забыл.

— Не хочешь рассказывать, — догадался круглолицый.

— Нет, правда, забыл.

— Да уж тут все забудешь, как звать-то тебя — позабудешь… Хреново тебе?

(«Сережа, я еще сделал эскиз оранжереи… Не сердитесь — просто мне не спалось… И маленькую смету… Мне кажется, что на Марсе семена картофеля…»)

— Давай спать, — сказал К.

— Щас, щас, погоди… Ты мне только вот что скажи… Как самолет летает?! Ведь он железный…

Не думаю, что круглолицый понял из объяснений К. больше меня.

Когда в четыре утра стали будить на работу, я с тоскою ждал, что К. не сможет подняться — он почти не спал. Но он был едва ли не бодрей обычного. А вечером, когда уже все улеглись, круглолицый позвал тихо:

— Слышь…

И, пошарив в своих тряпках, вытащил оттуда хлеб. [23]

Вскоре К. приказали работать не на открытом воздухе, а под землей. Там не было Гнуса: он не выносил вонь, что источали горящие нефтью светильники. Но и я не мог туда попасть. Я видел только, что с каждым днем К. становится все слабее. Было под землею что-то еще ужасней Гнуса, но что? Голод? Круглолицый продолжал (не всегда, но часто) подкармливать К. хлебом, но этого все равно было мало, страшно мало. От голода умерли еще много Очков, даже сильные Комбриги умирали от него. Умер и Профессор.

Незадолго до его смерти между К. и круглолицым произошел следующий разговор:

— Слышь, я с тобой пайкой делюсь (вообще-то круглолицый привирал: он не делился с К. своим хлебом, а крал для него хлеб на кухне, где имел должность— самую незначительную, мелкую, низшую, но все же должность), потому что ты летчик, ну, и вообще… («Вообще» означало, что круглолицый полюбил К., но у землян не принято в этом признаваться; более того, если бы кто-то сказал круглолицему, что К. — его товарищ, круглолицый был бы смертельно оскорблен, поскольку он был Уркой и это означало, что статус его гораздо выше статуса К.) А ты этому доходяге… Я его кормить не нанимался… Он все одно подохнет…

К. угрюмо молчал.

— Слышь, если ты еще раз ему отдашь полпайки, я… — Круглолицый не договорил и махнул рукой. — Договорились, да? Лады…

Теперь круглолицый отдавал К. хлеб, только удостоверившись, что Профессор уже спит. К. брал этот хлеб и ел его. Иногда я видел, как на хлеб капают слезы. Бывало, что Профессор просыпался и плакал, и тогда К. в темноте, ощупью, протягивал ему кусок хлеба. Но чаще получалось так, как хотел круглолицый, и К. съедал хлеб сам.

В то утро, когда Профессор не проснулся, К. снова хотел умереть.

Потом я заметил, что Гнус вообще исчез. Черная метель сменилась белой. Белыми стали сопки. Солнца не стало. Цветы и ягоды умерли. Жил один только низенький горизонтально стелющийся кедр (называемый здесь стлаником), чьи мощные лохматые лапы, усыпанные мелкими шишечками, спокойно дремали под снегом в ожидании тепла, и я мог быть одною из этих шишек и ветвей, или же ветвью гигантской лиственницы или настоящего кедра. Там, среди прелестных белок, одетых в небесно-голубые шубки, и говорливых кедровок, мне могло быть хорошо; и, когда мне изредка случалось видеть медведя, неспешною походкой идущего по своим делам, я думал о том, как прекрасна эта планета. Бледно-голубое небо, зеленые иглы, белая земля. Очень красиво. Но К. не видел этой красоты: он почти все время проводил под землей.

А земля замерзла. Да она по-настоящему и не отогревалась никогда. Здешняя земля звалась вечною мерзлотой. И я узнал, что есть нечто еще страшней, чем голод, и ненасытней, чем Гнус. Это их брат — холод. Он обращал слюну и слезы в лед. Он откусывал пальцы на руках и ногах. От него стыл и засыхал мозг. Он убивал даже Урок. Крепких и молодых он убивал еще быстрее, чем слабых стариков. Он не только убивал сам, но и помогал болезням — пеллагре и цинге, от которых крошились и выпадали зубы, плоть делалась водянистой и мягкой, как каша, руки и ноги покрывались сплошными язвами, а кожа слезала с живого человека, как со змеи. Люди говорили промеж собою, что эта зима выдалась особенно холодной и никто не доживет до весны. Даже Бригадир приуныл и не так часто цеплялся к К.

К. и круглолицый спали теперь не на нижних нарах, а на верхних, потому что внизу, несмотря на топившуюся печь, стоял адский холод, и все, у кого был хоть какой-нибудь статус, перебрались наверх; у К. статуса никакого не было, но круглолицый каким-то чудом исхитрился перетащить его за собой. Привязанность круглолицего к К. не переставала удивлять меня: ведь Урки, хоть и слагали о себе красивые и жалостные песни, на самом деле не имели привязанностей, и души их были маленькие и сморщенные, как гнилые картофелины; но потом я подумал, что круглолицый, возможно, был рожден для того, чтобы сделаться Крестьянином, Комбригом или даже Очками, но не захотел приложить к этому ни капли усилий, а теперь маленькая душа его, как смутный сон, вспоминала о том, чем ему надлежало быть.

Мне очень стыдно, но я был почти рад тому, что Профессор уже умер к тому времени. Ведь для него круглолицый хлопотать бы не стал, и неизвестно, как повел бы себя в этой ситуации К.

Теперь, если даже на верхних нарах кто-нибудь плакал, слезы его тут же замерзали и обращались в лед: теплота верхних нар была понятием относительным, и каждое утро, когда К. просыпался, его волосы оказывались примерзшими к постели.

А ведь это было только самое начало зимы.

Однажды К. несказанно повезло (не знаю, имелась ли в том заслуга круглолицего, скорее всего, то была простая случайность): его и еще нескольких преступников отправили рубить стланик. Из хвои стланика варили какие-то зелья, полагая, что они могут вылечить преступников от болезней, чтобы кормить холод (а летом — Гнуса) более крепкими и здоровыми людьми.

К. был почти счастлив. Был счастлив и я: в последнее время мне нечасто удавалось видеть К. так близко. На небе виднелось солнце — это был маленький мутный кружок, но все ж это было солнце и оно светило, хоть и не могло согреть. Пылал жаркий костер, люди двигались живей обычного, и я взмолился: о, хоть бы К. все время посылали на эту работу!