Королёв - Страница 23

Г. смотрел на нее вопросительно, чуть приподняв темные брови. Кого-то он напоминал мне… но кого же… столь великое множество людей уже прошло передо мной… ах, вспомнил: Маршала! Так же красив, и строен, и той же как будто «породы», и вдобавок крылат — и я испугался уже за него, ведь крылья эти, и красота, и гордость, и «порода» у людей — у той, другой человеческой породы, представителей которой куда как больше встречалось мне, — отчего-то не в чести…

— …Я видела вас, когда… когда вы после вашего триумфального перелета ехали в машине… Вы были с супругой… А мы стояли на тротуаре и бросали вам цветы…

— Спасибо, — отвечал Г., продолжая вопросительно глядеть.

— Михаил Михайлович, я мать… мама Сергея Королева… Вы знаете, что мой сын арестован?

— Знаю, — очень сухо, но учтиво ответил Г.

— Вы не подумайте, я… Я только хочу спросить вас… Вы же знали Сережу… Вы верите, что он осужден правильно? Что он… преступник?

Почему-то на этот вопрос Г. отвечать не стал. Но он сам задал вопрос:

— Чем конкретно я могу быть вам полезен?

— Мне нужно попасть к Председателю Верховного суда, — сказала мать К.

Боже, боже, она рассчитывала получить спасение и помощь от судьи У.! Несчастная, она не знала, да и откуда было ей знать, ведь никто, кроме меня, не знал, каким редчайшим заболеванием страдает судья — заболеванием, что давно сделало его непроницаемым для чужих слов, для чужих слез!

— …Всего лишь попасть на прием! — Забывшись, прижимая руки к горлу, она почти кричала: — Не просить о пересмотре! Я сама буду просить его… Но — на прием, просто попасть на прием!

— Я постараюсь помочь, — сказал (не очень охотно) Г., — но в какой форме, не знаю… Видите ли, я ведь беспартийный…

(Я смотрел на него — и не видел его крыльев. Куда они исчезли?)

— Сережа тоже беспартийный, — сказала мать К. — Он собирался вступить, но…

— Может, и лучше, что не вступил, — сказал Г.

— Вы — депутат…

Г. вздохнул и потер лоб рукою. Машинальным движением он взял одну из роз и стал обрывать лепестки. Острый шип уколол его, на пальце проступила крошечная капля рубиновой крови. Г. вздрогнул всем телом.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо… Позвоните мне… потом.

…Что, если судья У. выздоровел и у него появилась душа? Ведь может же быть такое? Ведь правда же — может?! И вновь мое сердце исполнилось надеждой, и с этой надеждой я вернулся к К.

Спустя несколько дней огромная вода закончилась, ржавые люки отворились, людям приказали вылезать из колодцев, и я с несказанным облегчением увидел среди выбравшихся — К.

Но выбраться смогли не все. Многие так и остались лежать там, в черной и склизкой глубине. На тех, кто, шатаясь, смог выползти, почти не было одежды. Она сгнила.

Сойдя с парохода, К. попал в очередную тюрьму — такой большой тюрьмы мне еще не приходилось видеть. Это была не такая уютная тюрьма, как до парохода, но тюрьма разумная: там К. и других прибывших с ним вместе людей накормили, позволили вымыться и — о чудо! — подарили им новую, хорошую, теплую одежду. (К. уже привык к тюрьмам, забыл, что можно жить вне тюрем, и совершенно искренне считал некоторые из них хорошими, и так же привык к ним я.) Но и в этой тюрьме задержаться не удалось. Каждый день, а иногда и по нескольку раз в день из тюрьмы выводили людей, грузили в большие открытые машины и увозили куда-то; очень скоро пришел черед и К.

Машина, как я уже сказал, была открытая: я только сейчас осознал, какая это удача. Ведь К. мог спрыгнуть с машины и убежать! (Там, куда посадили К., даже Вертухаев не было: они сели в закрытую голову машины.) Ну же, решайся! — взмолился я. Опереться рукою о невысокий борт, перебросить ловкое свое тело (ведь К., несмотря на все то, что делали с ним, все еще был молод и ловок, и крылья его, так долго сложенные в бездействии, не утратили сил), и — свобода, простор, пушистые сопки, гостеприимно раскинувшиеся кедры, нежные лиственницы, медом налитый шиповник, черные и алые ягоды, поблескивающие в изумрудной траве, розовый, на ветру танцующий иван-чай!

Но К. не прыгал. Другие люди — тоже. Я недоумевал, я злился на К., я впал почти в бешенство — почему, почему?! Там, где все зеленое, все живое, там, куда не ходят Вертухаи, — там он мог бы быть в безопасности…

Наконец К. будто бы услышал мои мысли.

— Прыгнуть бы сейчас… — сказал он.

Человек, сидевший рядом с ним (пожалуй, это был скорее Комбриг — не тот, с которым К. ехал в вагоне, а другой, относимый мною к той же категории, но чистых, беспримесных типов среди людей, как я уже понял к тому времени, не бывает: кое-какие черты Брата неуловимо проглядывали в нем), вздохнул.

— Ну, прыгнешь — а потом?

Они даже голоса не понижали, говоря об этом.

— В тайгу…

— В тайгу! — усмехнулся Комбриг-Брат. — Ты сам откуда родом?

— Из Одессы.

— А жил где?

— В Москве.

— Много ты в тайге проживешь!

До сих пор я — остолоп! — не задумывался о том, что в тайге кому-то может быть плохо. С моей точки зрения, не было ничего прекрасней тайги; но, разумеется, человек — это совсем другое.

— Что — волки? — спросил, тоже усмехаясь, К.

Мысль о серых зверях не пугала его — ведь он знал, что такое люди. Желание свободы уже завладело им. Но что б он стал делать в тайге, без своих полигонов, стендов, формул и чертежей? Нет-нет, побег был бы безумием, теперь-то я понимал…

— Не волки, — сказал Комбриг-Брат, — а гнус…Это — смерть. Смерть в чистом виде, уж ты мне поверь.

— Ну, комары, конечно… — пробормотал К. Он явно не знал, что такое Гнус.

Комбриг-Брат досадливо махнул рукой.

— Комары… Эх вы, горожане… Что я тебе рассказываю? Сам скоро увидишь.

— И все-таки… — сказал К.

— С Колымы все равно не убежишь, — сказал Комбриг- Брат. — Потому и нет с нами охраны. Некуда бежать-то. Сам подумай, а? Ты ж в тайге жить не станешь — в Москву захочешь попасть… А Москва далеко… Вон, чайка все за нами летит — и ей до Москвы не добраться… Ну, доковыляешь ты каким-то чудом до поселка или города… Там тебя и ждут. Новый срок навесят. Да нет, чепуха: никто живым не доберется. Тайга не для человека… во всяком случае, не для такого, как ты.

— А для какого? — спросил К. с некоторым вызовом.

Комбриг-Брат опять усмехнулся и ничего не ответил К.

Меж тем машина стала замедлять ход и остановилась. Три Вертухая, держа в руках свое черное металлическое оружие (автомат), вышли из кабины и стали разминать ноги.

— Остановка на оправку! Все на выход!

Люди посыпались из кузова покорно, как грибы. Подталкивая в спины прикладами, Вертухаи заставляли их сбиваться в кучу.

— Бегом, бегом, бегом, выходим! На землю! руки за голову! Быстрее! Быстрее! Руки за голову, я сказал! Первая тройка пошла!

Очень молодой человечек (Очки в чистом виде, хотя на нем не было никаких очков и он был красив нежной полудетской красотою) проговорил жалобно:

— Можно мне… Я не могу терпеть…

Организмы людей устроены так странно, что самые обычные и естественные потребности их почему-то вызывают наибольшее количество сложностей и проблем.

— Потерпишь, — сказал Вертухай (до странности похожий на Очки — такой же молодой и тоже с нежным лицом, лишь немного вспухшим от укусов каких-то мелких насекомых), — куда ты денешься?.. Стой!

Очки — петляя, спотыкаясь, нелепо всплескивая тонкими руками — бежал туда, к темнеющим кедрам, к ласковым лиственницам…

— Стреляй! Стой! Куда! Стоять! Стреляй! Стреляй, я сказал! Стреляй!

И тут из черного дула автомата вырвалось крошечное, людскому глазу невидимое пламя, и раздался трескучий звук, и Очки — точно его подтолкнули в спину — застыл на невыносимо длительную долю секунды… (В распадающемся на атомы мозгу его, в распахнутых, слезами залитых, медленно стекленеющих, птичьей пленкою затягивающихся глазах — серая кошка, женщина с вязаньем, девушка, пахнущая ландышевыми духами, железнодорожная станция, имя легкое, как лепет, — «Под-лип-ки», березки в маленьком сквере, стопка книг, грозящих обвалиться с подоконника…)