Король зомби (сборник) - Страница 57

– Но зачем Гнуту все это?!

– Тут секрета нет. Старик стремился обрести бессмертье и ночи напролет корпел над древними запретными трудами, чтоб получить заветный эликсир. Он близок к цели был. В решающий момент ему был нужен лишь последний компонент: живая кровь из умершего сердца. Моя ему как раз бы подошла. И он мечтал заполучить ее любой ценой, но в планах каверзных тут вышел сбой. Тогда другим путем пошел старик, в обход, нельзя раз напрямик. Он знал, что ты рожден с печатью посмертной жизни, потому решил ускорить ход событий, убить тебя, а после смерти убить опять, чтоб твоей кровью напитать дурное зелье.

– Послушал я рассказ твой весь, и…

Тьфу ты, черт! Вот и я момылевским языком заговорил.

На самом деле я не знал, что сказать. Вроде это было похоже на правду, а вроде и нет.

– Так что ж, условимся продолжить нашу дружбу к взаимной выгоде? – спрашивает Момыль и протягивает мне руку. – Ведь и для дела твоего не будет лучше ничего, чем я. Охотника народ не слишком ценит, когда поблизости голодного нет зверя. Получишь ты монет тем больше, чем больше подозрительных смертей произойдет. И это выгодный расчет.

Момыль говорил разумно. В самом деле, когда время от времени задерут какого-нибудь крестьянина, заказов сразу прибавляется.

Я пожал холодную ладонь, хотя и опасался касаться упыря. Так мы и разошлись.

Следующие ночи я спал в бывшем отцовским доме, пока городские власти еще не успели принять его во владение. Там Момыль не мог меня достать после заката, потому что туда его никто не приглашал. Переждал я какое-то время, потом вновь явился к куче Момыля в самый полдень, раскопал его спящее тело и всадил в сердце кол.

Я сделал так, чтобы Момыль меня раньше не прикончил. Ведь между мертвыми и живыми договоры не действуют, а зачем упырю кто-то, осведомленный о его похождениях? В тот день Момыль меня не убил, потому что светило солнце, и он не имел полной силы. А кто поручится за то, что произойдет ночью? Что же мне, так и трястись от страха после каждого заката?

Когда с Момылем было покончено, я обнаружил у него за пазухой перчатку, расшитую вензельками, крендельками и птичками. Такую же, как мне отец передал. Как это Момыль смог подобрать ее из реки? Или же это другая перчатка? У меня вроде была правая, а это – левая. Или меня память подводит? Ну так теперь не проверишь.

Сжег я перчатку вместе с Момылем, а после стал жить вполне хорошо, занимаясь своим делом.

Однако слова Момыля о лежащей на мне печати посмертной жизни не выходили из головы. Я копался в книжках Гнута и в самых старых из них смог отыскать кое-что на этот счет. Там говорилось, что бывают такие люди, которые с самого рождения уже немного упыри, а после смерти делаются ими совсем. Обычно появляются они на свет уже с зубами, требуют много пищи, и матери их при родах умирают. Есть мнение, что такие люди происходят от связи женщины с упырем.

На сем, любезный сын Горацио, я заканчиваю свою повесть, которая должна попасть к тебе в руки сразу после моей кончины. Надеюсь, к тому времени ты завершишь обучение и вернешься, чтобы продолжить начатое мной дело.

Эта рукопись предостережет тебя от сделанных мной ошибок. Главная же из них в том, что я расправился с Момылем. Теперь-то ясно, что он был прав, и с ним можно было добиться гораздо больших прибылей. Но сделанного не воротишь.

Ты же не поступай так и, когда придет мое время, отложи в сторону кол и пилу. Вместо этого приготовь укромное место, спрячь мое тело так, чтобы мне нетрудно было выбираться. Тогда уж я постараюсь надолго обеспечить тебя хорошими заказами.

Если же у тебя появятся сомнения в справедливости такого выбора, гони их прочь хотя бы из почтения к отцу и его последней воле. Помни, что и ты станешь стар и не захочешь умирать насовсем. Когда-нибудь ты повторишь мой путь, поскольку появился на свет уже с зубами и не нуждаешься в снадобьях для бессмертия.

И пусть в тот день твой отпрыск так поступит, как ты с отцом когда-то поступил.

Говорят, под небом голубым есть город золотой. Ну так это неправда. Был бы город, я бы там перекантовался, поел бы хоть, поспал. В себя бы пришел.

Ни «над», ни «под» города нет. Да ничего больше нет.

Мой сын, двенадцати лет от роду, командует мной, а я не на тех условиях, чтобы не подчиняться. Ему нравится космос, мне – нет. Разве кого-то спрашивают?

Командует вызволить некую большую тварь из шлюзового отсека. Я достаю эту тварь, она похожа на нашего земного червячка, из тех, что выползают после дождя. Чувствую тепло к этому почти родному созданию, он – моя веточка на пути домой.

– Это тварь, – предупреждает сын. У него всегда четкий и понятный мир. – Не стоит контактов.

– Ты один справишься? – мой голос срывается.

Сын оборачивается и дарит мне свой «особенный» взгляд. Под делового косит, а еще и просто косит – не сделали вовремя операцию. Все собирались этим летом… Двенадцать лет – это хороший возраст, уже повзрослевший, еще не циник. И будущий космонавт. Бывают же детские мечты, которые исполняются.

– Тварь же, – говорит менее уверенно. – Враг же?

Кто из нас кому враг, я уже не уверен, обычно работаю сам против себя. И сегодня, наконец, нахожу в себе силы сказать открыто «нет» тому, кого боюсь потерять больше всего на свете.

Словом, ухожу, и очень трудно не оборачиваться. «Тварь» уношу с собой на руках, червяк согласен и почти не ворочается. Лицо у него не человеческое, но он хотя бы земной, я уверен.

Их присылают работники цифрового колумбария как знак, что пора возвращаться. Срок оплаты вышел. Что-то вроде родное, безобидное, однако работает как маячок. И я иду со своим простым беспозвоночным решением на руках, пока сын смотрит на множество огоньков на пульте.

– Пора, сынок. Люблю навеки. Прощай.

Всего пять слов. Выныриваю в реальность, снимаю шлем с головы. Червяк, неожиданно сохранившийся, в своем нормальном размере падает на землю и куда-то ползет. Видимо, дождь пойдет?

Хорошо бы, конечно. Мне ведь еще домой идти. Дождь все скроет, а я и не плачу. Просто пока не долетел.

Из раннего детства у меня сохранилось всего одно воспоминание, да и то неясное, обрывочное. Это незначительное событие произошло много лет назад – по словам мамы, где-то под Туапсе, точного названия места она не помнит. Мне было, должно быть, от силы года два-три. Я тогда потерялся на пляже среди отдыхающих. Мама не любит возвращаться к этому случаю: говорит, что там и вспоминать-то нечего. Они с папой отвернулись буквально на минуту, а я уже куда-то убежал, но меня очень быстро нашли. Не знаю, дети, видимо, воспринимают время иначе: мне показалось, это длилось очень долго.

Я помню горячий песок, шумное страшное большое море. Помню, как меня окунают в холодную воду, а я ору, какая-то женщина смеется и что-то говорит. Меня вынимают из воды и кутают в полотенце. Помню голоса людей, много голосов и лиц, я иду, иду, а потом меня подхватывают на руки. И затем мы долго едем в машине, мне грустно, я плачу и никак не могу остановиться. Мама говорит, я многое выдумал: все произошло быстро, и меня сразу успокоили. Не знаю. Возможно, если бы я оказался там снова, то вспомнил бы больше, но мы с тех пор ни разу не были на море.

Мы не ездим на юг из-за маминой аллергии. У мамы астма и аллергия, а у отца проблемы с сердцем. Я поздний и единственный ребенок, поэтому беспокоюсь об их здоровье.

Тот случай на море был очень давно. Мои разрозненные воспоминания о нем и слова других людей похожи на осколки витражного стекла, засыпанные песком и камнями. Я осторожно выбираю их по одному, всякий раз опасаясь, что новый кусочек – это всего лишь совпадение или результат услужливой работы моего воображения. И все же кропотливо совмещаю края и трещинки в надежде увидеть узор целиком.