Король Парижа - Страница 69

Как назвать эту книгу? Роман? Биография? Правдива ли она и если да, то в какой мере?

Ответ в том, что книга эта очень правдивая, ибо она представляет собой художественное произведение, основанное на солидных научных изысканиях, хотя и выходит за их рамки.

Возьмём, к примеру, любовь Дюма к орденам. Художник Поль Юэ действительно видел Дюма, который стоял в карауле в военном мундире с таким множеством орденов на груди, что Юэ поинтересовался, не висят ли они и на спине. На этом анекдот обрывается; в таком виде им может довольствоваться художник-пейзажист, но не писатель. Следовательно, я приписываю Дюма слова о том, что он вешал на спину ордена, пожалованные ему королями, которые потом были низложены. Теперь анекдот закончен. Что плохого в том, что я довёл его до конца?

В случае с орденами это всего лишь прикрасы. Более серьёзны выдуманные мной разговоры Дюма с Вероной, с его поверенным Хиршлером, с Вьель-Кастелем; их вообще не было, а я приписываю их писателю. Вопрос не в этом, чтобы выяснить, солгал ли я, а в том, был ли подобный разговор, и если был, звучал ли примерно так, как я его передаю.

Современники Дюма единодушно признают, что он был блестящим собеседником. Станем ли мы упрекать этих авторитетных свидетелей лишь за то, что они не записали отдельные разговоры Дюма, а те, что были ими зафиксированы, не блещут остроумием?

Чем глубже мы изучаем документы, касающиеся Дюма, тем больше убеждаемся, что одни научные разыскания никогда не смогут воздать ему должное.

И всё-таки я не без трепета посмел, подражая Гёте, сочетать правду с вымыслом, чтобы вплотную приблизиться к истине. После колебаний я решился написать роман, опирающийся на научные разыскания, хотя с ними и не связанный. Подобно тому, как другие романы пишутся в форме писем или автобиографических записок, я придал моему роману форму биографии, которая основана на подлинных фактах.

Доказательство верности этого принципа мне предоставил сам Дюма, ибо он говорил Мишле: «Признайтесь, мой дорогой Мишле, что для историков лучше, если их труды читаются как романы, тогда как романы приобретают большую ценность, если они ближе к подлинной Истории».

И своим девизом я выбрал фразу «Se non е vero, е bene trovato»[127], поскольку преследовал цель написать книгу, в которой было бы невозможно отличить ложь от правды.

Если бы пришлось основываться исключительно на подлинных документах, то о дуэлях Дюма нельзя было бы написать и пяти страниц. Инциденты вроде поединка плевками, анекдот о тринадцатой дуэли исторически опираются лишь на один незначительный факт: когда Дюма-сын прислал секундантов на квартиру Мирекура, чтобы бросить ему вызов и отомстить за оскорблённого отца, дверь им открыл сам Мирекур, державший на руках двухлетнего сына. «Если Дюма посылает своего сына драться вместо себя, — сказал Мирекур, — то я предлагаю вам моего сына, который будет сражаться вместо меня».

На самом деле никакой дуэли не было.

По-видимому, эта сцена не вполне точно рисует ту огромную любовь, какую в те годы юный Александр питал к отцу; мне пришлось развернуть эту сцену, изменить её, уклониться от правды, чтобы рельефнее подчеркнуть сыновью преданность Александра. Но в каком смысле шло моё уклонение от подлинных фактов? В сторону большей правдивости или меньшей?

Этот вопрос лучше всего поддаётся рассмотрению, если взять мой рассказ о шедевре, который Делакруа «нарисовал» на сковороде. В основе её нет ни грана правды. Нам лишь известно, что Дюма любил устраивать приёмы на кухне, а Делакруа часто на них бывал. С другой стороны, из «Дневника» художника явствует, что Делакруа завидовал популярности Дюма и презирал его талант как второсортный.

Если бы я придерживался исторических фактов, то не смог бы воскресить поединок этих двух великих личностей, их странную дружбу-вражду, в этом случае оставшуюся бы в тени.

Вопрос о том, помогает ли выдумка большей или меньшей правдивости, с особой силой встаёт по поводу связи Дюма с Катрин Лабе. Молчание в «Воспоминаниях» Дюма на этот счёт постыдно; шесть слов и несколько коротких фраз покрывают всё: любовь, беременность, рождение ребёнка и его воспитание.

Кто станет утверждать, что эти шесть слов из «Воспоминаний» Дюма и несколько фраз из письма его сына ближе к правде, чем выдуманное мной развитие отношений Дюма и Катрин?

У нас не было бы никакого предлога взывать к воображению, пытаясь прибавить что-либо к существующим историческим документам, если бы люди упорно не скрывали правду о себе. Поскольку люди, по утверждению современной медицины, бывают до конца искренними только в своих снах, мы вынуждены, воссоздавая всю правду о жизни Дюма, прибегать к материалам, которых не дадут никакие научные разыскания.

Кроме того, иногда отдельные черты характера человека раскрываются в таком обилии документов, что это само по себе может исказить его облик, особенно если для характеристики его других черт этих документов не хватает.

Именно так обстоит дело с плагиатами Дюма. Общеизвестно, что при жизни Дюма не раз представал перед судом за литературное мошенничество и приговаривался к возмещению убытков. Совсем недавно доказали, что целые абзацы его книг об Испании взяты из сочинений других авторов.

К тому же существует Керар[128]. В своём романе я дерзнул о нём не упоминать.

Керар — это неутомимый библиограф первой половины девятнадцатого века. В своём пятитомном труде «Разоблачённые литературные подлоги» он посвящает плагиатам Дюма не менее ста пятидесяти колонок, набранных убористым шрифтом.

О Кераре я намеренно не упоминаю по следующей причине. Керар обвиняет Дюма в том, что тот чаще других лишал авторских прав своего друга юности Адольфа де Лёвена. Но Адольф де Лёвен, проживший более девяноста лет, пережил Керара и Дюма и после смерти оставил своё значительное состояние сыну человека, который, по мнению Керара, так гнусно его обирал.

Теперь, читатель, вы можете задать себе вопрос, есть ли правда в ста пятидесяти колонках, посвящённых Кераром Дюма. Там приводятся факты, множество фактов. Но правдивы ли они? По-видимому, нет.

Что касается узлового пункта моей книги — дуэли между отцом и сыном, — то я вынужден признать, что о ней нигде не сообщается. Тем не менее, когда я взял тему дуэли, как необходимую для романа о Дюма, ссора между отцом и сыном стала неизбежной.

Подобно завещанию Адольфа де Лёвена, принадлежащему к числу красноречивейших документов, существует и другой, столь же красноречивый факт: однажды Дюма-сын поддался искушению и вошёл с ножом в комнату, где спал его отец. Впоследствии он объяснял это мимолётное умопомрачение своей крайней усталостью.

Разве не правдоподобно предположить, что в этом сомнамбулическом поступке проявилось истинное чувство?

Мы знаем, что между Дюма-отцом и Дюма-сыном существовала не только глубокая привязанность; в их душах жили и скрытые чувства иной природы, ибо они годами виделись друг с другом лишь на похоронах друзей.

И разве может автор, желающий нарисовать правдивый портрет Дюма, ограничиться тем, чтобы этот эмоциональный конфликт между отцом и сыном выразился лишь в мелком происшествии с ножом, столь незначительном, что в любой биографии Дюма оно заслуживало бы всего одной-двух фраз?

Множество свидетельств подтверждает, что Дюма напряжённо «переживал» свои романы и пьесы: когда он писал, Дюма кричал, стонал, плакал, смеялся. В эти минуты он был не просто Дюма: он был и Анжем Питу, штурмующим Бастилию, и королевой-матерью, крадущейся по коридорам Лувра, и Железной Маской, и Калиостро, и будущим графом де Монте-Кристо, который дал похоронить себя заживо, чтобы вырваться из замка Иф.

Разве героем вашей книги может стать истинный Дюма, если вы сами, когда пишете о нём, не чувствуете желания кричать, стенать, плакать, смеяться?