Король Парижа - Страница 2

   — За что мне вас прощать? — с улыбкой возразил Дюма. — Скорее, я должен вас благодарить; вы, наверное, избавили меня от провала, подобного провалу «Заставы Клиши». — И спокойно швырнул в камин тетрадь, в которой уже нельзя было разобрать ни строчки.

Таков был этот человек. Люди могли не бояться его обидеть, говоря с ним искренне; он всегда был готов ответить им своей приветливой улыбкой и пожатием большой крепкой ладони. Он не только умел прощать, но и умел добиваться прощения у других. К примеру, Мишле[5], узнав, что целые главы из его «Истории Французской революции» перенесены в романы за подписью Дюма, пришёл объясниться с писателем начистоту. Но «плагиатор» очаровал историка до такой степени, что впоследствии Мишле писал ему: «Вы не человек. Вы — стихийная сила!» А Дюма в одной из своих статей отвечал: «Мой дорогой Мишле, признайтесь, что для историков лучше, если их труды читаются как романы, тогда как романы приобретают большую ценность, если они ближе к подлинной Истории».

Хотя его имя встречается во всех периодических изданиях, во всех мемуарах и всех сборниках писем середины XIX века, трудно постигнуть настоящего Дюма. Даже шесть толстых томов автобиографии не создают впечатления[6], будто мы проникаем в глубинную суть его личности. Графиня Даш[7], настоящая графиня, выбравшая в качестве псевдонима кличку собственной собаки, когда обстоятельства вынудили её взяться за перо (она заранее знала, что жизнь литератора — собачья жизнь!), заявила Дюма: «Невзирая на три тысячи страниц ваших «Воспоминаний», вам удалось скрыть самые интересные эпизоды вашей жизни».

   — Разве это моя вина? — пожав плечами, спросил Дюма. — Неужели вы не знаете, что сегодня даже девочек учат читать?

Более откровенный, чем отец, Александр Дюма-сын ответил профессору Эдинбургского университета, попросившему рассказать о его жизни:

   — Автобиографии лишены интереса, ибо ни один человек не осмелится написать о самых значительных событиях в своей жизни.

Когда я прочёл эту фразу, мне показалось, будто отец и сын имели в виду какое-то одно «значительное событие». Плутарх где-то пишет, что у каждого человека в прошлом есть нечто такое, разоблачению чего он предпочёл бы смерть. Ту же мысль выразил и Вольтер: «В любой исповеди таится преступление, которое никогда не раскрывает себя».

В таком случае не была ли у отца и сына одна и та же тайна, которую каждый человек уносит с собой в могилу? Разве можно надеяться раскрыть эту тайну, если прошло так много времени? И тем не менее мне кажется, я её раскрыл. Раскрыл, кстати, совершенно случайно. Я изучал великий шедевр Пьера Ларусса[8] «Универсальный словарь XIX века», но не для того, чтобы прочесть там статьи об обоих Дюма — они короткие и не содержат ничего нового, — а для того, чтобы пополнить моё представление о Париже той эпохи. В «Ларуссе» я наткнулся на то, что, по моему мнению, и содержит разгадку сей тайны.

В середине девятнадцатого века Париж уже начал превращаться из города средневекового в город современный. Барон Оссман[9] ещё не проложил тех просторных проспектов, что должны были помешать парижанам воздвигать баррикады, и охваченные кольцом старых бульваров старинные, по-прежнему очень извилистые улицы часто заканчивались тёмными тупиками. Однако изменения произошли: город больше не освещался свечами, заключёнными в те фонари, которые устанавливались на углу и посередине каждой улицы; во время Великой революции на этих фонарях вешали аристократов под грозный крик: «Бей их!» Тринадцать тысяч девятьсот десять газовых фонарей в фарфоровых шарах, в каждом из которых было проделано тридцать маленьких отверстий, круглый год горели до зари, тогда как старорежимные фонари зажигались лишь с ноября по февраль и к полуночи сами собой гасли.

Париж становился «городом-светочем», но одновременно в нём прокладывали подземные трубы канализации: ими страшно возмущался в «Отверженных» Виктор Гюго[10], поскольку они лишали окрестные поля ценного удобрения.

К тому же появились железные дороги, которые начали разбегаться из Парижа во все стороны; о них Дюма писал: «Вы приезжаете куда надо, прибываете в место назначения. Но разве вы путешествовали? Нет. Ваше тело просто транспортировали так, словно доставили в нужное место труп». И он продолжал предпочитать дилижансы, коих становилось всё меньше. Ему нравилось осматривать деревни, через которые он проезжал, запечатлевать в памяти каждый старый дом, каждый ручеёк, каждый луг; когда дорога поднималась вверх и лошади двигались шагом, он вылезал из дилижанса и шёл следом с ружьём в руке; если поблизости не оказывалось сторожа охотничьих угодий, он подстреливал зайца или куропатку, угощая дичью попутчиков в трактире, где пассажиры дилижанса останавливались на обед. С ещё большим удовольствием Дюма расспрашивал форейторов о жителях и событиях, случившихся в тех местах, где меняли лошадей. Потом, расположившись у камина хорошей гостиницы, Дюма выведывал у жены хозяина один из тех ценных кулинарных рецептов, которые в конце жизни он обнародует в своём «Большом кулинарном словаре».

Путешествуя таким образом, обычно заводишь новые знакомства и переживаешь разные приключения; Дюма рассказывал о своих путешествиях в книгах, что и спустя много лет туристы использовали в качестве «бедекеров»[11], находя их намного увлекательнее, а зачастую и достовернее, чем знаменитые немецкие путеводители.

Ибо Дюма, вернувший жизнь старой Франции плаща и шпаги, в отдельных отношениях тоже являл собой последнего представителя уходящего мира.

В ту эпоху старинные особняки постепенно преобразовывались в доходные жилые дома; позднее спекулянты недвижимостью понастроили в новых предместьях дома качеством похуже. В бывших особняках на втором, самом роскошном, этаже обычно жили домовладельцы: какая-нибудь аристократическая семья или богатый банкир. Третий этаж занимали процветающие негоцианты или чиновники; на четвёртом этаже — здесь потолки в комнатах были ниже, чем на двух «благородных» этажах — проживали буржуа рангом поскромнее, модные актрисы или отставные офицеры. Ещё выше теснились мелкие лавочники, художники, учителя, содержанки. Наконец, в мансардах под самой крышей ютились работницы, украшавшие свои подоконники горшочками с геранью или настурцией. Поскольку в те времена разные классы общества соприкасались друг с другом, это позволило молодым литераторам создать «богему» и воспеть её.

Именно благодаря сему тесному соседству Дюма через несколько дней после приезда в Париж и свёл знакомство с молодой портнихой Катрин Лабе[12], от которой у него родился сын[13], будущий автор «Дамы с камелиями».

Обо всём этом, а также и о многом другом поведал мне большой словарь Ларусса; поэтому совсем неудивительно, что в томе на букву «D» этого чудесного труда я нашёл в статье «дуэль» ключ к тайне Дюма.

Пьер Ларусс был характерным порождением Франции девятнадцатого века: независимый, смелый, трудолюбивый, прилежный, он решил узнать всё, что можно узнать. Подобные амбиции были возможны лишь в тот век, когда люди ещё верили в основополагающую ценность мужества и рвения в труде, в превосходство разума и таланта, в сияние зари, которая, казалось, возвещала, что жизнь всемирного сообщества будут определять просвещение и наука. Кто в наши дни стал бы мечтать о том, чтобы, подобно Бартольди[14], воздвигнуть на пороге Нового Света гигантскую бронзовую женщину с факелом в воздетой руке? Кто, подобно Бальзаку, заявил бы: «Я превзойду величием Наполеона, который потерпел неудачу, пытаясь завоевать мир шпагой; я завоюю мир своим пером!»