Корень жизни: Таежные были - Страница 8

Вся эта операция заняла минут десять, и точно по Фединым расчетам. Я подумал: «Он был бы хорошим шахматистом: в разборке залома пять ходов вперед точно обмозговал».

В тот день на нашем пути встал еще один, примерно такой же, залом. Я лазил по нему, продумывая «шахматные ходы», как бы не посчитал Федя, что я лыком шит. Он внимательно выслушал два моих предложения, поулыбался им да и оценил со всей откровенностью: «Зачем же, Петрович, столько трудов, когда лодку мы перетащим в сто раз легче вот по этой канаве, она же у тебя под носом, разве не видишь?» По узенькой проточке лодку протащить оказалось действительно несложно, и я был посрамлен и уж в который раз убедился, насколько Федя умен и практичен.

Ум был у него не только крепкий, но еще и быстрый. Как-то, выскочив вниз по течению за крутой поворот речки, мы неожиданно увидели недавно упавший с берега на берег громадный кедр, перекрывший ее и шумно цедящий сквозь свои ветки почти весь поток. Я только подумал: «Не развернуться, не успеть; сейчас придавит и перевернет», как мотор взревел в полную силу, а лодка устремилась… вперед. «Держись!» — услышал я и все понял. Федя мгновенно уловил между толстых ветвей небольшой промежуток, где вода водопадиком переваливала через ствол кедра, и ринулся к нему решительно и уверенно… Мягкий удар в днище, встряска лодки, короткий свободный полет, каскад брызг — и тишина: мотор заглушён, лодка мирно качается на волне, а Федя улыбается: «Бравые мы ребята, верно ведь, Петрович? Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой». В тот день я записал в полевой дневник строчку: «Быстродум — противоположность тугодуму, хотя оба могут быть умными».

Пожалуй, больше всего меня поражало его знакомство с повадками и образом жизни зверей, птиц, рыб и прочей живности. Бывало, спросит: «Кого на ужин изловить — щуку, хариуса, ленка?» Вечером заказ оказывался выполненным. Случалось, он велит разводить костер и ставить на огонь котелок для варки рябчиков, а сам убежит с малопулькой. Возвращался с двумя-тремя птицами.

Как-то ранним утром он подманил свистулькой рябчика так близко, что я накрыл птицу курткой. В другой раз он с лодки заметил в траве косулю и предложил, улыбаясь: «Давай поймаем». Я удивился: «Как поймаем?» — «Зайдем под ветер и подкрадемся тихонько, потом — за копыта…» Я отказался от этой, как мне показалось, авантюры, а он на моих глазах ту косулю почти словил. Разделся до трусов, сплел подобие щитка из кустиков, загородился им. Подходил очень тихо, смотрел предельно обостренно. Когда косуля вскидывала на него голову, он замирал на минуты, а когда та успокоенно начинала пастись — шел. Подкрался к ней метров на пять, а мог, пожалуй, и ближе, но не сдержал своего смеха.

Животных он не только знал, но уважал и любил. Однажды спросил меня: «Почему зверей зовут братьями нашими меньшими?» Я сказал, что в одном стихотворении Есенина написано: «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Федя долго осмысливал эту фразу и заключил: «Плохо знал Есенин этих братьев, не младшие они нам, а старшие». Я от неожиданности такой мысли не возразил ему, но он через несколько минут пояснил: «Звери только говорить не умеют так гладко и много, как люди, они просто неболтливы. Зато без причины не дерутся и кровь зря не проливают. А как видят они — даже ночью! — как слышат, а нюх какой у них! В мильон раз сильнее нашего!.. Было дело, принес я в зимовье замерзавшую сову, отогрел ее, подлечил, откормил. Мышей тогда развелось много, так она очистила от них хату враз. Но что ты думаешь! Сидит днем в углу спиной ко мне и дремлет, а начни я сгибать-разгибать пальцы — оборачивается, слушает. Да ты перед самым своим ухом шевели пятерней — ничего не уловишь и через усилитель… Ночью в избе чернее черного, хоть глаз коли, а она запросто охотится. Как видит в такой темноте — ума не приложу.

Зверь никогда в тайге не блуждает, и в любое ему нужное место шпарит прямиком, если оно и в ста километрах. А посмотри, как самец уважает самку и детенышей — никогда не обидит! Разве что медведь. Да что и говорить, старшие они нам братья… Сами же говорим: храбрый, как тигр, сильный, как медведь, быстрый, как олень, хитрый, как лиса, зоркий, как орел, выносливый, как верблюд».

О Феде хотелось написать книгу, да все как-то руки не доходили. Теперь, когда прошло почти два десятка лет, былое потускнело, детали растворились. Ярко светятся лишь события, хранящиеся в памяти как петроглифы. О некоторых из них мои короткие новеллки.

Нам с Федей предстояло в ноябре обследовать тайгу и дикую жизнь в верховьях речки Светловодной, ему, как и мне, не знакомой. До устья нас и двух собак доставил Ан-2, там мы упросили геологов отвезти продукты и экспедиционный скарб на вьючных лошадях до конца двадцатикилометровой тропы вдоль речки, а дальше груз перетаскали сами.

Остановились на полуразвалившейся базе лесоустроителей. Пригодного помещения не оказалось, мы растянули в одном из домов палатку, поставили железную печку.

Рассчитывали работать на Светловодной месяц, обойти и изучить нам нужно было немалую территорию, спланировать организацию охотничье-промыслового участка. А потому, походив с проводником несколько дней и обсказав ему, что да как надо делать, стали работать порознь. Вечерами он обстоятельно докладывал обо всем увиденном, отвечал на вопросы, уверенно водил кончиком карандаша по топографической карте, ставил на ней точки в местах особых наблюдений и таежных знакомств.

За день он проходил раза в полтора больше моего и все запоминал безукоризненно: где и какой был лес, какие горы и ключи, где и сколько встретил свежих звериных следов и кого видел. В каких местах нужно строить зимовья. А из рюкзака доставал добытых попутно белок и рябчиков, приговаривая: «Совсем не зря побегал сегодня».

Легок на ногу он был необыкновенно. В невесомых лосиных олочах, суконных штанах и куртке, в тонкой беличьей шапочке и с ружьем за плечами он двигался не спеша, но так быстро, что я за ним еле поспевал, обливаясь потом, и просил «сбавить обороты». Но тихий ход был ему не по нутру, и он то и дело, вместо того чтобы просто ждать моего подхода, сбегал с маршрута в одну сторону и другую взглянуть, куда пошел свежий след зверя, кого облаяла собака, осмотреть с высоты местность…

А уж в следах он разбирался! Бывало, посмотрит на отпечатки соболиных лапок, пройдется туда-сюда и скажет: «Сытый. Пошел в гнездо спать. Должно быть вон на том склоне».

Как-то на ноябрьские праздники, когда и нам было не грешно немного поохотиться, он за день вытропил и выкурил дымом из дупел двух соболей. Меня удивляло, как он чувствует ход зверька: по запутанным его набродам идет прямиком, уверенно срезает петли, отгадывает, где тот должен вылезти из россыпи камней и через какое расстояние залечь на отдых. Больше уходило времени на выпугивание выслеженных соболей в пристроенный к дуплу сетяной рукавчик, чем на тропление.

Тогда же сходили и на кабанов. Он узнал раньше, что держатся те в дубняке на склоне небольшой сопки, и пришли мы к ней быстро, оставив дома своих неопытных девятимесячных собак. В том дубняке снегу было мало, погода стояла тихая, сухой лист под ногами предательски шуршал и подойти к кормящимся зверям на выстрел было почти невозможно. А Федя подошел: помня о тонком обонянии, чутком слухе и плохом зрении кабана, он усадил меня за выворотень, зашел против ветра и, в точности по-кабаньи шурша ногами, с остановками для осторожности, приблизился к табуну на верный выстрел. Я мог бы «взять» еще одну свинью, потому что промчались они около моего выворотня, да не было в том нужды.

Несколько ночей мы провели у костра. Федя спокойно спал, устроившись в расколотой сухой дуплистой валежине, как в корыте, повернутом к огню. Он и за костром следил, и высыпался, в то время как я ворочался с боку на бок да поминутно смотрел на часы.

Но такое умение коротать зимнюю ночь под небом в среде охотников не событие. Удивляло другое: Федя без часов чувствовал время почти безошибочно. Заметив, что я посмотрел на свой «Сигнал», он с другой стороны костра спросил: «Четверть второго?» А было всего на пять минут больше. И так раз шесть за ночь. И еще: спит напропалую, а гавкнет изюбр — он моментально прервет сонное посвистывание, приоткроет глаза да еще изречет: «Дым наш зачуял зюбряк… С километр до него…» Да что там «зюбряк»! Он цвирканье пищухи слышал сквозь завидный сон, далекий вскрик совы или визг норки. Шорох ветерка в высоких кронах, огонь в костре, мое ворочанье. Казалось, и мысли мои он тоже улавливал.