Корень жизни: Таежные были - Страница 32
Мой спутник, егерь Николай Иванович Калюжный, старый знакомый, приятный и обходительный мужчина зрелых лет. А высадились мы в конце октября в верховьях Кура, на протоке Асекта, для промыслового учета численности зверей по первоснежью.
Время близилось к вечеру, мы торопливо перенесли свое имущество на крутой берег, поставили палатку под кедром, втиснули в нее жестяную печь, напилили дров на ночь. И только после этого, уже при бликах угасающей зари, я взял ведро и пошел к реке за водой — пора подумать и об ужине, коль в суматохе дня было не до обеда.
Река всегда печалит меня и радует, вызывает раздумья и воспоминания, потому что я вырос на Тунгуске — не какой-нибудь енисейской Тунгуске, а той, которая впадает в Амур под Хабаровском. С затонувшими в былое годами детства, трудного военного юношества — со всем, что было от моих пяти до восемнадцати лет, рядом шла Тунгуска.
Но река, к которой я сейчас подходил с ведром, не просто вызвала во мне привычные раздумья и воспоминания, но как бы рванула их из залежей памяти, потому что на блестящую гладь плеса одна за другой красиво вынырнули, пустив тугие круги волн, три кеты — эта рыба для меня тоже «от пяти до восемнадцати».
Я мгновенно сообразил, что здесь кетовое нерестилище, и удивился, почему об этом не подумал, не догадался раньше, прекрасно зная, что в верховья Кура осенняя кета спешит с сентября до самого ноября. А тут еще на недалеком перекате зашумел, заплескался в штурме быстрины косяк этой рыбы.
Ночью я слушал неровный храп Николая Ивановича и вспоминал невозвратное.
…Рыбачил я на Тунгуске сызмальства и много — все мое детство и отрочество — прошло на реке. И повезло мне в тех рыбалках: я застал сказочное обилие всякой, в том числе и диковинной, амурской рыбы. За зорьку удочками налавливал столько, что не взвалить на плечо, карасей короче ладони отпускал с крючка погулять-подрасти, сомиками и щучками, не вытянувшимися за тридцать сантиметров, пренебрегал. Мне посчастливилось снимать с крючков таких карасей, что моя мать принимала их за сазанов; пудовых тайменей и щук, двухпудовых сомов лавливал…
Но больше всего меня удивляла и восхищала кета. Приходила она на Тунгуску в середине сентября — как раз в рунный голосистый лет гусей, в пору осеннего лесного многоцветья. И было ее так много, что мы с отцом и братом, порыбачив бредешком день, запасались до следующей осени.
Я подолгу бывал на рыбацких станах, слушал рассказы о кете, видел целые горы из ее живого серебра, лишь тронутого причудливой брачной раскраской. Потом торопливо читал все, что писалось об этой удивительной рыбе.
Случилось так, что с годами, повзрослев, я надолго покинул Тунгуску. А теперь вот, через много лет, приятный случай забросил меня сюда, на Асекту, вода которой за пару дней выливается через Кур в милую мою Тунгуску и омывает берега и косы, когда-то топтанные моими босыми ногами. А завтра я, быть может, увижу рыбу — кету, которая несколько дней назад преодолевала напор Тунгуски. Ту самую рыбу, таинственной и загадочной жизнью которой болел издавна.
Ночью, взбудораженный предстоящим «свиданием» с кетой, я оделся и с фонариком ушел к воде. Она в безлунье была черной и густой, как нефть, но жила неумолчным разноголосым говором текучих струй, всплесками рыб. Такой же черной и густой, но умиротворенно-молчаливой я часто видел реку моего детства.
Утром было знакомство с Асектой «в лицо». Она оказалась типичной речкой-невеличкой с тихими светлыми плесами и шумными рябыми перекатами, сплошь устланными крупной галькой, с обрывистыми берегами и плоскими косами. Хмурая кедрово-еловая тайга то с одной стороны пододвигалась вплотную к воде, то с другой, уступая место вдоль кос на излучинах ивнякам и чозенникам. Поодаль зеленели горы.
На снег пока и намека не было, хотя по утрам изрядно подмораживало. Два дня мы с Николаем Ивановичем знакомились с окрестностями, планировали свои учеты «по белой тропе», занимались всевозможными хозяйственными делами, которых в тайге всегда набирается уйма. А в свободное время он азартно ловил ленков, иногда, грешным делом, «брал» и кету, если замечал «серебрянку»… А я тихо ходил вдоль берегов, потом еще тише сидел в укромном месте неподалеку от палатки, на крутом изгибе протоки, в тени старого густого кедра. Вправо и влево, если глядеть на воду, хорошо просматривались плес и перекат, а прямо подо мной — рукой подать — было кетовое нерестилище со всеми его таинствами.
Конец октября выдался на редкость теплым и тихим. И повсюду чистота: чистая голубизна неба без единого облака; прозрачная вода, то устало затихающая на плесах, то шумная и возбужденная; темная зелень тайги тоже была чистейшего тона. Вода ослепительно сверкала на солнце, а если встанешь спиной к нему, то увидишь, как речные струи насквозь пропитаны светом, цветом тайги и неба.
Покой воды то и дело нарушала кета. Она выпрыгивала на плесах, шевеля их тяжелый глянец, будоражила перекаты, разбивая бурунами и брызгами их переливчатую рябь. Иные на мелководье взвивались в воздух так близко от меня, что я хорошо видел их большие глаза, а в них фанатическую целеустремленность.
Кругом было много снулой кеты, оставившей потомство и погибшей ради него. Она валялась по берегам, лежала на дне тихих заводей, торчала в заломах. И еще целая, и уже облезлая, поеденная и расклеванная, и одни лишь скелеты. В чистой воде я видел сильных, стремительных рыб в брачном наряде из поперечных черных и лиловых полос — они «транзитом» спешили дальше, к своей колыбели и могиле. Здесь же отдыхали те, чье путешествие закончилось, набирались сил для последнего, аккордного этапа жизни. Повсюду стояли и двигались «зубатки», спаровавшиеся для продолжения рода. Одни из них рыли ямы для откладки икры, другие, совсем почерневшие, сгорбленные, уже зарывали заполненные ямы, третьи, еле-еле живые, отгоняли от своего бугра ленков, пескарей, гольцов и прочих пожирателей икры. Гнать приходилось не только их, но и своих же сородичей — другие брачные пары, которым ничего не стоило разрыть бугор, разбросать чужую икру и отложить свою.
Была на нерестилище и такая рыба, что уже почти не шевелила жабрами, то и дело сваливалась набок, лишь чуть-чуть извиваясь вконец измотанным телом. Иных подхватывали струи течения и сносили, но они каким-то чудом, теряя последние силы, уходили из этих струй к берегу, в затишье, и вдоль него снова карабкались, шатаясь, вверх, навстречу воде, к своему бугру, где было продолжение жизни в потомстве.
И разве же можно было поверить, что эти жалкие, горбатые, худые и черные, избитые и израненные, с бесцветными обтрепанными мочалами вместо хвостов и плавников зубастые страшилища всего два месяца назад были красивыми, серебристыми, полными энергии рыбами, были за тридевять земель отсюда, «у самого синего моря». Не укладывалось в сознании, что все это время единственно инстинкт продолжения рода гнал их против течения. Гнал без еды и отдыха в ту речку, где четыре года назад их родители вдохнули последним усилием жизнь в икру, отложенную среди гальки, омываемой чистыми родниковыми фонтанчиками, зарыли ее и сгинули. Погибли и они, и их соплеменники, как погибали в свое время все неисчислимые предки нынешних рыб — год за годом подряд. Так было неумолимо предопределено их законом жизни.
На нерестилище шел пир горой. Снулую кету спешно клевали крикливые вороны и молчаливые вороны, ночами терзали суетливые колонки и гордые соболи. Осторожно приходили росомахи, волки, кабаны, присаживались царственно-надменные белохвостые орланы, вылезали из воды выдры и норки. Но хозяевами этого пира были бурые медведи.
За две недели я видел этих верзил разных — старых и молодых, но больше «нелюдимов», одиночек — эти звери не любят общаться с сородичами. Дважды появлялась самка с медвежатами. Валявшуюся на берегах кету они не удостаивали внимания, предпочитая свежую, добытую собственным трудом. И каждый трудился по-своему.
Сначала я познакомился с крупным могучим самцом с блестяще-черной шерстью. Судя по всему, он был хозяином в округе, потому что все остальные косолапые, завидев его, удалялись восвояси — одни панически, другие не теряя достоинства, но подальше от греха. Хозяином я и нарек этого гиганта.