Корень жизни: Таежные были - Страница 23

Но что же, передать кому плантацию, отдать? Зачем же тогда так много времени и здоровья потратил? Не-е-т… Скажут: чокнулся. А червячок закусался, зажалил больнее, и совесть тоненько так и горестно вздохнула, стала искать освобождения от боли. Но где оно? И в чем?

Вернувшись на табор засветло, Лукич разложил жаркий костер, обсушился, прокалил около огня тело, с особым усердием подставляя к нему ступни ног и поясницу. Старик по своему опыту знал, что именно прокаливание ступней и поясницы — самая надежная профилактика разных хворей.

Когда на душе стало покойнее и даже радостно и тот кусучий червячок утих, Лукич напился своего таежного, настоянного на лимоннике чая. Проверил содержимое котомки, прикинул запас харчей. Тревоги «ревизия» не вызывала, и все же не мешало подналечь на рыбу. Грибов в тайге было много, но старик их не признавал — толку мало, а чревоугодничеством он никогда не страдал. Продукт ценил как источник силы, а грибы — не рыба и тем более не мясо.

Накопав червей и побродив вдоль ключа, Лукич наловил связку хариусов и ленков, часть рыбы присолил и развесил около костра, а из остальной сварил густую уху и наелся до отвала. Сытость и усталость разморили его, и Лукич забрался под полог, рассчитывая утром подняться чуть свет. Но сна не было.

Тихо и незаметно растворилось в темени мутное молоко дня. Полог освещался отсветами костра, в который Лукич после ужина наложил толстых, сырых, но смолистых кедровых корней. Огонь вселял в душу уверенность, его потрескивание было лучше любой музыки. Старик слушал это потрескивание, призывал сон, но он не приходил. Возбужденный мозг горел красными зонтиками, которых было так много, что явь казалась сном и становилось страшно. Плотно смыкая веки, Лукич убеждал себя, что он спит, что калейдоскоп и чехарда его видений и есть сон.

Дождь упрямо моросил и моросил все в том же темпе — нудном, изматывающем душу, ровном до раздражения. Как будто пришло светопреставление, но не потопом или всепожирающим огнем, а именно бесконечностью мороси, которая стремилась медленно, но верно умертвить все живое.

Под утро полог затрепетал от легкого движения воздуха, потом несколько раз хлопнуло ситцевым заслоном, и Лукич приободрился. «Если народится ветерок — тучи разгонит», — с надеждой подумал он и стал было собираться. Но небо стыло все в том же хмуром и безрадостном оцепенении. Заломило кости — напоминали о себе старые раны. Заныло под сердцем.

Чтобы занять себя, Лукич долго точил и без того острый нож, зачем-то шлифовал и так уже отполированную костяную палочку, заострил пикой свою крепкую еловую палку, потом долго штопал штаны и все думал, вспоминал, мечтал, прислушивался к боли под сердцем, пока вдруг неожиданно не уснул.

Разбудили его резкое хлопанье полога, шлепки капель над головой. Вроде бы они о чем-то говорили, будили, звали, ободряли. Выглянув наружу, Лукич вместо серого неба увидел тучи. Появилась надежда, что скоро средь них проглянут голубые «окна», а затем и солнце. Радостно засуетился, развел огонь, поел и бодро зашагал на утес брать свое и людское счастье, как быка за рога.

Плантация выглядела просто как лоскут обычного леса, на который когда-то густо насадили женьшеня. Долго ей удавалось избегать человеческого глаза. Было тут много старых женьшеней с высокими, даже чуть поседевшими стрелками (если почесть за седину красноватый налет). На этих красовались целые «кулаки» ягод. Почти треть растений была с пятилистовыми мутовками. Лукич сначала обошел плантацию, потом каждую грядку. Уже отгремели волнения и сомнения, вместо них пришли спокойствие и радость. Ласкали душу долгожданные голубые просветы в небе и нежные напевы обдуваемых ветерком деревьев. Будто бы они тоже, как Юла когда-то, решили, что сын он им теперь, и шептали ему что-то хорошее, даже задушевное.

Сдерживая желание быстрее копать корни, Лукич развел костер, поискал и нашел метрах в ста говорливый ручеек, набрал в котелок воды, присмотрел место для табора, посидел перед важной работой.

Осматривая лес, еще раз решил, что лучшего места для плантации Юле искать не надо было, хотя он, Лукич, видел подобные, и даже лучшие, много раз. «Сказал бы в свое время Юла: ищи, мол, Андрюха, на горе у большого утеса, что в пятнадцати километрах по правому берегу ключа, и все тут, не пришлось бы потерять столько лет», — подумал Лукич. Но это мимолетное сожаление лишь мелькнуло и исчезло, как дым, а чувство благодарности, признательности хорошему человеку, напротив, все крепло в душе Лукича, и он не уставал поминать Юлу добрым словом.

Начал старик с самого крупного корня. Собрав ягоды, срезал ножом стебель, оборвал траву вокруг, разгреб старую хвою и черный жирный перегной. Очистив длинную шейку корня, испещренную сплошными кольцами, долго любовался ею: колец было не менее сотни, значит, столько же лет и этому патриарху. А чем старше он, тем больше в нем сил, веса и мудрости.

Выбирая землю руками и разрыхляя ее палочкой, Лукич сантиметр за сантиметром, затаив дыхание, любуясь и радуясь, оголял его. Осторожно очищая тонкие и длинные ответвления корешков, стараясь не оборвать их ненароком, старик углублял и расширял яму, перерезая древесные корни и выбрасывая камни, любовно открывал в женьшене все новые и новые подробности. Он был велик и красив, хотя оригинальной формой своего тела и мало походил на человечка. «Ну и что же? Важен-то вес, а не форма, — бормотал Лукич. — Главное — не оборвать корешки».

А корешков этих было, как волос в бороде. Они проникали своими нитями в глубь земли, обволакивали камни и корни деревьев, и приходилось все время быть начеку. А когда последний корешок наконец был очищен и увесистый корень свободно повис на ладони, Лукич на радостях даже не почувствовал, что спина его затекла, а ноги от сырой земли и неподвижности онемели.

Отдохнув у костра самую малость, чуть отогревшись и хлебнув чаю, принялся за другое растение. И на нем оказалось много семян, и его корень был крупный. И третий, и четвертый. Последние очень походили на человеческое тело — по паре рук и ног, голова, даже пропорции соблюдены. Лукич долго рассматривал. Подумал: все-таки старые люди не зря ценили в женьшене кроме веса еще и форму. Решил эти два для себя оставить. «Любого старика омолодят. Помогут, где и врачи бессильны», — радовался Лукич, забыв о своей боли под сердцем.

И еще подумал, что не зря зовут женьшень корнем мудрости. Не из книг, а из жизни, из опыта знал Лукич: медленно и долго растет женьшень, каждый раз после лютой зимы выбрасывая к свету скромный стебель. Правда, иногда год-два «спит», набираясь сил, излечиваясь от ран. И не гниет же в земле! Даже не верится, что иные, как первый корень, добытый здесь, по сотне лет выдерживают, не гибнут… Казалось Лукичу странным: в глубоком возрасте должен был бы одряхлеть женьшень, а кто находил его немощным, ни на что не годным? Наоборот, чем старше, крупнее корень, тем больше в нем таинственной силы скапливается. Особой, мудрой силы…

Увлекшись работой, таежник не замечал никаких перемен вокруг. Между тем надвинулся ветер, после полудня заголубело все небо, легко заскользили по нему белые облака, а к концу дня их снова оттеснили неуклюжие темные дождевые тучи. Не видел старик, какие дивные красоты Сихотэ-Алиня в покрове уссурийской тайги открывались с высоты утеса. Да если бы и увидел, то не стал бы в ту минуту любоваться ими. Он любовался корнями, о них думал, да о том еще, что приведет его находка к счастью детей, своей спокойной старости, чудодейственным исцелениям.

За день Лукич выкопал только пять корней. Их толстые тела уложил, вперемежку с влажным мхом, в большой конверт из кедровой коры и спрятал его в дупло. Обходя напоследок плантацию, старик обдумывал, какие корни нужно копать, а какие оставить на будущий год. Семян так много, что ими можно засеять площадку побольше этой. Если из десяти ядрышек взойдет одно — и то лет через пяток здесь будет в два раза краснее. Настоящее женьшеневое поле! Приходи, снимай дорогой урожай, да не забывай надежно высевать семена, чтобы никто из таежных лакомок не сожрал их.