Корень жизни: Таежные были - Страница 18

Утром следующего дня я встал рано, но оказалось, Федя опередил меня намного: он успел уже поймать трех великолепных ленков и дюжину хариусов… Почувствовав мое намерение рыкнуть «зачем рыбачил?», он набрал в руки золы и посыпал ею свою повинно склоненную голову:

— Извини, Петрович, ведь рыба для нанайцев уже мильон лет — главное в жизни…

Не мог я его ругать.

Ясным и жарким июльским днем мы с Федей поднимались на моторке в очередной маршрут вверх по Бикину. Везли бензин и запчасти своим коллегам, потерпевшим аварию и застрявшим в устье одного из притоков, планировали осмотреть пустыри на месте разрушенных временем хуторов староверов, когда-то забравшихся без какой-либо техники так далеко и высоко, что и не верилось. И нужно было обследовать таежные угодья вокруг тех хуторов, потому что на никчемных, а тем более гиблых местах бежавшие религиозные фанатики не селились. Наоборот, они искали тайгу позверовее, потому что охота была одним из основных источников их существования.

Ослепительно сверкали плесы, забивающим рев мотора шумом устрашали перекаты, русло могучей горной реки сжимали затаеженные берега и густо покрытые лавинами леса сопки, а в синем небе чистыми парусами плыли навстречу нам облака.

Я смотрел на весь этот простор красоты и первозданного величия, наслаждался чудесным покоем. Пытался представить, во что превратит неугомонный человек эту дикую природу лет этак через двадцать — по эволюционным и геологическим часам всего за «тик-так» маятникова колесика. Вдруг без видимых причин мотор сбросил обороты, и я услышал Федин голос:

— Смотри, Петрович, утка с утятами!

По направлению его вытянутой руки к берегу тихого небольшого заливчика я догадался: там что-то интересное, и уж в который раз подумал: «Все видит этот нанаец, все первым замечает…»

На небольшом мысочке из крупной гальки, вклинившемся в воду из-под густой нависи тальников, сидела, греясь на солнце, семья — утка, селезень и шесть птенцов-пуховичков. С первого взгляда, по хохолку на коричневой голове и узкому, прямому, лишь на конце слегка загнутому клюву я узнал в них крохалей, но в следующий миг в глаза бросился характерный резкий рисунок крупных чешуй на серых боках и надхвостье взрослых птиц, бывающий лишь у таинственных, древних, очень редких, до сих пор мало еще изученных чешуйчатых крохалей, которых счастливый человек может встретить лишь на горных таежных речках Хабаровского края, там, где господствуют леса с царь-деревьями — кедрами.

Федя плавно завернул лодку в заливчик и повел по ее глади крутую дугу ряби и волн, стремясь и приблизиться к птицам и не испугать их. Он лишь черными щелочками глаз метался от меня к тому мысочку и беззвучно спрашивал: «Каково? Видел ли ты когда-нибудь наших кангу?[5]»

Когда до выводка оставалось метров пятнадцать, родители, судя по открываемым клювам, издали тревожный сигнал и спрыгнули в воду, птенцы плюхнули за ними. И тут началось!

Призывно покрякивая, мать и отец часто зашлепали по воде крыльями и устремились к открытой глади Бикина, а птенцы, поспевая за ними, так энергично махали почти бесперыми крылышками и перебирали по воде перепончатыми лапками, что их крошечные тельца казались точками в истоках белых прерывистых бурунчиков, вроде бы малюсенькими глиссерами.

Федя, конечно, не мог утерпеть и, обрадовавшись моей поспешной возне с фотоаппаратом, осторожно направил моторку вдогон «кангу». Меняя обычный «индустар» на «телевик», я не смотрел вперед, но, судя по тому, что мотор плавно набирал обороты, а нос лодки поднимался все выше и выше и вода под ним билась звонче, догадывался, что утки уплывали от нас быстро.

Я увидел выводок в телеобъективе увеличенно и поразился: крохотные утята, еще пуховички, которым было от силы по десятку дней жизни, бежали по воде так быстро, что мы на моторке едва догоняли их. Именно бежали, часто перебирая лапками, поднимая себя ластиками будущих крыльев всего лишь на тонкую полоску «воздушной подушки». А взрослые, оборачиваясь, все звали и звали их за собой, подбадривали и обнадеживали. И все спешили, махали, оглядываясь, отбрасывая под нос нашей лодки два широких белопенных следа и шесть пунктирных.

Я уже хотел было приказать Феде оставить выводок в покое, как взрослые крохали поднялись на крыло, а их птенцы… исчезли. Вот только что были, и не стало. Пока я недоуменно осматривался, а утки кружили над нами, скрипуче покрякивая, Федя остановил бег лодки у притопленных тальников и тоже удивился:

— Нету! Тю-тю? Поныряли кангу, затаились. Поищем?

И, не ожидая моего согласия, заглушил мотор, вооружился шестом и тихо, плавно пустил лодку вдоль тальников, буравя воду острыми глазами, а мне сказал:

— Держи свою оптику наготове.

Мы внимательно осматривали каждый куст и ветку, сквозь лабораторно чистый, прозрачный слой воды четко видели камешки дна, притаившихся у них бычков, пескарей, гольянов, а утята действительно в воду канули.

Но Федя узрел-таки беглецов. Не отрывая взгляда от замеченного, он ткнул пальцем в одну точку, я всмотрелся и тоже увидел… крохаленка. Уцепившись клювом за ветку, высунув его в воздух лишь до ноздрей, он недвижно висел желто-серым комочком в воде, следя за нами черными точечками глаз.

Такая крошка, а сразу поняла, что обнаружена, и зашлепала по воде лапками, испуганно попискивая, пять ее братьев и сестер оказались вдруг рядом и тоже потянули бурунчики.

Они дружно устремились к перекату, а Федя, не в силах справиться со своим азартом, заторопил лодку, сильно упираясь шестом, туда же. Но утята исчезли в стремительно мчащейся по камням воде, а мы без мотора последовать за ними не смогли и причалили к косе.

Только я подумал: неужели они пройдут этот бешеный перекат? Как над нами пронесся селезень, все так же обеспокоенно сипло-скрипуче крякая, закружил над перекатом, присел на мокрый камень, ворочая длинной шеей, и опять взлетел, на этот раз кружа над водой так низко, что не было сомнений: ищет своих детенышей.

— Плывут назад! — закричал мой спутник и показал на буруны в камнях переката. Пока я пытался что-нибудь разглядеть, Федя оттолкнул лодку и бросил ее поперек течения так мощно, что вода шумно заплескала под днищем.

— Смотри, вон они где! Фотографируй же!

Теперь и я заметил всю стайку из шести отчаянных птенцов. Попросил:

— Оставь их, Федя, в покое.

Но лодка уже мчалась утятам наперерез. Когда до них оставалось метров пять, они так дружно нырнули, будто от кружащего над нами отца услышали команду и незамедлительно ее исполнили.

Я увидел их сразу. Повиснув в толще прозрачной воды, они распустили лапки и крылышки и отдались быстрому течению почти рядом с лодкой. Секунд через пятнадцать, видимо исчерпав запас воздуха, высунулись и, не шевелясь, поплыли дальше, позволяя нам рассматривать себя почти в упор.

Один из родителей метрах в двухстах спланировал на устье заросшей осокой проточки и исчез, замер там. Но в сложную, туго и ладно скрученную из высоких и низких переливчатых тонов и мелодий песню реки тихо вкрадывалось призывное покрякивание. И утята стали подгребать к берегу, дружно нацелившись в проточку. Я махнул Феде в противоположную сторону, он опустил руку на стартер мотора, однако не заводил его, а внимательно смотрел на выход протоки. Я и на этот раз не мог ему отказать…

Лодку плавно проносило, а мы лихорадочно шарили глазами, застыв окаменело. Крохаля заметил я на берегу, в тени под нависшей каменной глыбой. Он тоже стоял неподвижно, вонзив в нас настороженный взгляд. Таким он в моей памяти и остался — не изученным свидетелем древних процессов эволюции. С хохолком на голове, пильчатым клювом и неповторимым рисунком из крупных чешуй на боках… Из травы к нему подгребали утята.

А речка уносила нас все дальше. На перекате вода заплескалась об лодку, будто силясь что-то передать нам. Она, конечно, доподлинно знает всю историю крохалиного рода, и жизнь его до мелочей знает, но как выведать у нее это, как понять плеск в борта и днище? И как ответить ей, что нам нет ничего интереснее, чем раскрывать тайны природы и изучать неизвестное, которого и по сей день гораздо больше, чем изученного?