Корень жизни: Таежные были - Страница 12
— Но как же выследить сейчас — без снега? — поинтересовался я.
— А подвесим ему консервную банку с камешками, он будет на ходу позвякивать ею, а мы по слуху — за ним… Или навяжем на хвост ваты, и останутся по ходу клочки… Белое на зеленом хорошо видно. Нора недалеко, походить — можно и так догадаться где.
Этот план требовал времени, а у нас его не было. Но предложения Феди понравились: надо же этак сообразить!
Слушая Федин смех, я как-то подумал, грешным делом, не с пустинкой ли человек. А он, словно уловив эту мысль, вдруг посерьезнел и сам рассудил: не к добру столько смеха.
Я и раньше замечал, что Федя непонятным образом, по каким-то не только мне, ной ему, должно быть, неведомым, неосознанным признакам угадывает характер впервые встреченных им людей, и соответственно этому своему внутреннему голосу ведет себя с незнакомцем: с кем-то тут же сходится на короткую ногу, будто брата встретил, к другим проявляет бесхитростное почтение или настраивается явно неприязненно. Мои мысли он просто читал, а намерения часто разгадывал еще до того, как я их обдумаю. Возможно, по взгляду, даже по неуловимой тени на лице, а может, и по какому-то излучению, биополю, которое сблизившиеся люди взаимно воспринимают. Такое я неоднократно замечал в своих собаках, понимавших меня.
Вроде бы и нехорошо проводить параллели между Федей и собаками, но я бы нисколько не обиделся, если б мне приписали собачьи способности по части улавливания психического настроя близкого существа. Да и не только этого. Нам, людям, порой не хватает бескорыстной преданности другу, искренности в любви и ненависти, остроты чувства и переживаний, наблюдательности и многого другого… Федя, как истинное дитя природы, еще не успел растерять ее наследие, как растеряли его мы, самовлюбленно считающие себя хозяевами природы, а потому обладал такими чувствами, которых по крайней мере в себе я, к сожалению, не находил.
А смеялся он тогда действительно не к добру.
…Заломов на Бикине я повидал много. И всяких. Одни хаотической плотиной цедят сквозь себя чуть ли не всю мощь реки, которая здесь кипит, грохочет и стонет. Другие, растянувшись беспорядочно нанесенными деревьями и разным плавником по главной струе, коварно простирают на будто свободную часть реки притопленные стволы и коряги, а в себя беспощадно стягивают, пожирая, все по воде плывущее. Третьи возвышаются посреди реки скопищем мертвого леса, шевелящегося отмытыми космами корней и ветвей, оставляя просветы бушующей воды лишь у берегов.
Чаще всего река громоздит заломы на крутых поворотах, где вода всей своей силой прет в берег. Они здесь вековые, от времени черные, от беспрестанно вбираемого в себя плавника громадные, мрачно и угрожающе нависающие и над водой, и над землей. В горах их слышно за несколько километров. Они самые опасные для лодок.
…Погода явно портилась: посеревшее небо напрочь заслонило солнце, воздух напитался влагой, горы катали долгое эхо, сатанели комары. Собравшись в очередной переход по реке, я уселся на среднем сиденье лодки и попросил Федю достать из рюкзака плащ. Но он и не подумал сделать это, сказав: «Дождь пойдет только к ночи, когда мы будем на Светловодной». Так оно и стало, хотя небо затяжелело тем дождем еще с утра.
Лодка гудела почти два часа, старательно осиливая встречное течение. Очередной широкий мелкий перекат мы прошли на малом ходу, постоянно цепляясь «сапогом» мотора за дно, а за ним оказался тихий плес, где река отдыхала от буйства. Подплыв к притопленной вершине смытого дерева, Федя зацепился за него и заглушил мотор.
— Покурим. «Вихрь» надо подшаманить, что-то на больших оборотах стал тарахтеть… Слышь, ревет впереди? Это залом Погибельный. Много там потонуло… — Прогремев инструментом и найдя нужный торцовый ключ, он ловким рывком запрокинул мотор и стал вывинчивать свечу. — Раньше, когда такой техники не было и плавали на батах с шестами, залом проходили с веревками. Как бурлаки. А когда спускались — теми же веревками придерживали. Теперь-то что… Подбрось-ка и мне сигаретку… Ого, фарфор в свече лопнул, хорошо, что посмотрел, заменим…
Мы тот залом проходили уверенно: Федя был невозмутим и внимателен, мотор гудел старательно, лодка повиновалась хозяину, как хорошо объезженная резвая лошадь. Я смотрел на залом и думал, что он действительно погибельный: высоко, широко и страшно громоздился на резком изгибе реки. В его хаосе чернели железные бочки из-под бензина, торчали шесты и обломки искореженных лодок, а наверху возвышался широкий фартук бата, зацепившись за который, выбелевшая брезентовая куртка махала и махала рукавом, будто напоминая о чьих-то недавних бедах и предостерегая нас.
Для прохода оставалась свободной лишь узкая полоска воды у круто намытой и густо закоряженной галечной косы, в которую она не текла, а вдавливалась, измученно выбрасываясь из бушующего залома.
Я хотел спросить Федю, который из заломов Погибельный, но он упредил мой вопрос:
— Залом двойной! — прокричал, пересиливая грохот, и улыбнулся: ничего, мол, не робей, видали мы всякое.
Случилось непредвиденное. Когда, описав почти полную крутобокую восьмерку между двумя заломами, лодка уже прорывалась к рябому от волн перекату, за которым свинцово посверкивала гладь плеса, мотор ударился обо что-то скрытое в воде и резко взревел. Я похолодел: «Шпонки, теперь нам хана…» На что-то надеясь, Федя сбросил обороты, переключил нагрузку и раз и два, но винт ее не принимал. А лодку теми секундами резко разворачивало и уже несло в прорву залома.
Мы схватили шесты — они лишь достали дна, не оставив нам рычагов для упора; уцепились за весла и торопливо загребли ими. Но поток был столь тугим и стремительным и так неодолимо тянул под залом, что было совершенно ясно: не вырваться.
Я оглох от грохота воды и страха. Видел стремительно надвигающийся ад, лихорадочно искал возможное спасение, но не находил его: катастрофа была неминуема. Вода жадными водоворотами уходила под высокую навись осклизлых бревен, козырьком высоко вздымающихся навстречу течению. Подпрыгнуть и уцепиться за них, а потом подтянуться и залезть было невозможно. Тут могли бы спасти только крылья, да их у нас не было… А лодка мчалась под залом уже со скоростью атакующей меч-рыбы, и не оставалось мгновений стремительно прокрутить вспять ленту прожитого и осознать, как жестоко транжирили отпущенное для жизни время, какая кроха его оказалась между вечностью до твоего рождения и после этого залома и как ничтожно мало сделано из возможного.
Зачем-то сбросив куртку и встав во весь рост, широко расставив ноги, я обернулся к Феде, как к единственному спасителю. Увидел его с мотком веревки быстро пробирающимся на нос лодки. Там он торопливо привязал конец веревки к цепи и начал срывать с себя одежду. И вот уже по пояс голый и босой пружинисто изогнулся перед прыжком, вцепившись горячим взглядом во что-то за бортом. Проследить за этим взглядом я не успел, потому что Федя высоко и сильно прыгнул, за ним длинной змеей раскрутилась веревка, провалился он в кипящую воду, но тут же вынырнул, быстро замахал руками и уже крепко ухватился за качающийся над бурунами черный конец утопленного дерева, наматывая на него веревку. Сквозь рев я услышал:
— Держись!
Лодку резко дернуло, она, звякнув цепью, развернулась носом навстречу течению, и вода глухо и резко захлестала в днище. Метались в голове мысли: когда и где он успел найти веревку? как увидел тот верный шанс среди тысячи безысходных? а что теперь?
Я не слышал, что кричал Федя, но понял, что надо спешно менять на моторе шпонки. Сколько минут прошло, пока я втаскивал тяжелый «Вихрь» в лодку, искал нужные ключи, выдергивал шплинт, снимал винт и выбивал действительно срезанные шпонки из шестимиллиметрового железного стержня, а потом ставил все на свои места, — не знаю. Я ничего не слышал, а видел лишь свои трясущиеся пальцы и железо… Когда мотор был собран, посмотрел в бушующее черное жерло залома в нескольких метрах, и стало еще страшнее. Мне казалось, что из той черноты злорадно скалится смерть. Нетрудно было представить, как яичной скорлупой хрустнет лодка, оборвись веревка, и через мгновение от нас ничего, ни-че-го не останется. И никого, потому что Феде на том топляке долго не удержаться и не выплыть.