Корделия - Страница 19

Марта глубоко вздохнула и на ее губах скользнула ироническая усмешка.

— Вдохновение… наитие свыше… гениальные минуты… Ах, какие все это возвышенные и обманчивые слова!.. Верьте, Сакердончик, верьте моему театральному и житейскому опыту, что в жизни каждого человека могут быть гениальные минуты — минуты, не забудьте, — и только!.. И у меня они были, и их яркость меня обманула. Про монолог Корделии и говорить нечего: это была не моя нота… не собственная. — это я у ней подслушала… там, во Флоренции, у той итальянки, что с Росси играла. Не знаю почему — прямо в душу мне перелилась тогда ее речь… Стойте, не перебивайте… Вы хотите возразить: отчего же я чудесно прочла гейневскую легенду?.. Ну, уж тут другое было… Тут просто сила красоты сказалась… Я была здорова, полна надежд, кровь во мне заговорила — и сама чувствовала себя тогда этой самой сказочной повелительницей! -

Она оживилась, и глаза ее вдруг вспыхнули, точно загоревшиеся маяки.

— И вы были бы ею… и не сказочной, а действительной повелительницей живой толпы, если б…

— Если б… работала над собой, — досказала за меня Марта. — Легко сказать: работать над собой!.. Когда кругом — блеск, радость жизни, столько всяких обольстительных призраков… Где уж тут учиться и, ждать, когда кровь своевольничает и голова пьянеет от вихря жизни… Полноте, кто теперь ждет и учится? Все мечутся, как оглашенные, жить хотят и упиваться… ловят миг блеска с лихорадочной ненасытностью… воруют жизнь, если она не дается… топятся и отравляются, если она насмеется над ними… Ах, зачем я тогда не утопилась или не отравилась — право, было бы лучше… в сто раз!..

— Бог с вами, что вы говорите… как вам не грех!..

Мне становилось просто жутко от ее безнадежного тона.

— Я говорю совершенно серьезно… А у меня был один такой момент, когда я была совсем на волоске от этого…

Марта полузакрыла глаза и продолжала глухим голосом:

— Это было в Ялте. Я играла Катерину в «Грозе». Не смейтесь — настоящую Катерину — Островского… разумеется, в любительском спектакле. Я тогда уже чувствовала подлость моего кабальеро, и сердце мое обливалось кровью… Вот это все я тогда и выразила в последней сцене… в сцене прощания с Борисом. Разумеется, я не с Борисом тогда прощалась, а с моей загубленной молодостью, оплакивала свою обиду и свое первое разочарование… Эта сцена произвела просто фурор… По первым актам никто и думать не мог, что я способна на такую вспышку… Это была моя третья гениальная минута… и последняя… После этого все внутри меня как-то потухло, и жизнь покатилась под гору, как ненужная тяжесть…

Марта допила свой стакан и шумно его отодвинула.

— Ну, теперь вы все знаете… даже больше, чем бы следовало… Поэтому расплачивайтесь — и гайда!.. — она решительно поднялась с места. — Меня ждет он… Не спрашивайте, кто. От этого вам не будет легче… Он ждет и потребует отчета… и сегодняшнего заработка… Человек! — крикнула она раздражительно. — Идемте же, ради самого бога… Мне серьезно пора!

Я сунул встрепенувшемуся лакею трехрублевку и молча последовал за Мартой к выходу.

Пройдя несколько пьяных стойл, мы очутились в водовороте оглушительного и безудержного пляса. Под наитием крикливой польки в чадной зале кружилось до пятидесяти пар, и нам пришлось с трудом проталкиваться… Одни выплясывали совершенно серьезно, точно в тонном журфиксе, видимо, желая дать понять, что они видали виды; другие, напротив, распотевшие, как от бани, работали каблуками с молчаливой свирепостью людей, желающих выработать во что бы то ни стало свои входные тридцать копеек; третьи же вертелись как сумасшедшие, от всей души, выделывая настоящие козлиные па, хохоча и отругиваясь, как на ярмарке. На губах Марты скользнула знакомая ироническая улыбка:

— Voici les embetements de l'existence humaine! [9] — сострила она и тотчас же добавила: — Впрочем, я думаю, на журфиксах у генеральши Побидаш если не скучнее было, то во всяком случае, не умнее… Увы, мне теперь закрыты двери к этим превосходительным журфиксам… Malheur des malheurs! [10] — комически вздохнула Нейгоф и прижалась ко мне от какого-то пьяного нахала… Мы протиснулись в театральный зал, и она продолжала:

— Не правда ли, как я еще хорошо говорю по-французски? Только это теперь ни к чему… Здесь французских proverbes [11] не дают, — кивнула она на опущенный полутемный занавес, — здесь все больше:

С чего это опять?.. Неужели так запьянела?.. — она остановилась и резким вызывающим жестом оправила прическу. — А ведь не правда ли, какая у нас дружная парочка? Отставной Гамлет… и заштатная театральная принцесса. Умора, ей-богу, как мы, бывало, волновались, при виде этой глупой занавеси!.. Мечты, слезы — куда теперь все делось?.. Помните это… ну, из «Короля Лира»:

Дальше не помню. Хоть убей — не помню! Чего лишаюсь?.. Лишаюсь…

Она не договорила и вдруг тихо вскрикнула. Я быстро ее подхватил, а то бы она упала.

— Родная… что с вами?

— Нет, так… мне почудилось, что в дверях стоит он… Он ведь всюду за мной следует, всюду — стоит мне опоздать, пустяки… О, наверное, он!

— Тогда уедемте отсюда скорей… я вас умоляю… Ну, подарите мне хоть час… один час!..

Марта склонилась ко мне, глаза ее разгорелись и губы страстно прошептали:

— Ах, как бы это было хорошо — уехать… далеко, далеко… туда, wo die Zitronen bluhen!..

Этот взгляд опьянил меня и я почти силой увлек ее на площадку лестницы — на наше счастье — временно опустевшую. Но тут она вдруг высвободилась из моих рук и испуганно метнулась в сторону…

— Что это я… словно в бреду! Разве я могу ехать, когда он здесь… мой строгий кабальеро… Я его не видела, но я чую, что он здесь и выслеживает. О, негодяй, как я его ненавижу в эту минуту! Как власть его над собой ненавижу!.. А вы… что же вы все стоите передо мной, точно совесть? Уходите же, наконец… если не хотите моего несчастья!..

Она говорила, точно сумасшедшая, почти не глядя на меня, и тихо вздрагивала всем телом.

— Отчего же вы не хотите со мной… отчего?

Марта выпрямилась, и глаза ее заискрились детской нежностью:

— Оттого, что хочу… чтобы все, что было дорого и свято… не осквернялось ничем, ничем… осталось так, на всю жизнь!..

— Милая, дорогая моя…

Я не в силах был договорить и чувствовал, как слезы текут по моим щекам…

— Не утешайте и… уходите… Уходите отсюда и пусть нога ваша никогда не касается этого гнусного порога!..

Она тихо наклонилась и поцеловала меня в лоб, как сына.

Я хотел ей что-то сказать… что-то очень нужное и важное, без чего, казалось, нам никак нельзя было расстаться, но не мог от душивших меня слез и, совсем потерянный от горя, бросился вниз по лестнице!.. Но когда я очутился на последних ступенях, какая-то непреодолимая сила толкнула меня — обернуться вверх, на площадку…

Она стояла все на том же месте — бледная, как изваяние, с разметавшимися волосами, с повисшими беспомощно руками, с страдальческим, устремленным вперед взглядом, напоминая собой в облекавшей ее черной одежде развенчанную богиню искусства — невыразимо прекрасную в своей величественной скорби.

— Корделия! — крикнул я умоляюще…

Она шелохнулась, зашевелила беззвучно губами, как бы посылая мне свой последний привет — и исчезла… Исчезла — навсегда.

1889