Корделия - Страница 13

И все это тоном заученного урока, скороговоркой, не переставая глядеть в угол. «Ложь, ложь, и ложь! — протестовал кто-то внутри меня. — Брат умер, мать… все это правда; это, разумеется, большое горе; но родственники, к которым она ездила в Киев и которые живут теперь в Сокольниках, — решительная загадка для меня. В продолжение нашего петербургского знакомства никогда ни о каких родственниках я от нее не слыхал. Ясно было, что она перескакивала через суть событий и отвлекала мое внимание от самой важной полосы ее жизни. И, действительно, Марта вдруг облегченно вздохнула; как рулевой, миновавший опасные пороги, взглянула мне прямо в глаза и своим обычным, полувеселым тоном спросила:

— Ну, а у вас, надеюсь, все благополучно… там в Керчи?

Я очнулся от своих сомнений и проговорил, запинаясь:

— Не совсем… я отца лишился.

— Бедный Сакердончик!.. Давно?

— Скоро будет четыре года… это случилось еще в ту зиму, когда вы играли „Вспышку“ в кружке „свободных любителей“… Помните?

— Помню… как не помнить! — задумчиво произнесла Марта и опять устремила глаза в предательский угол. Но через минуту она очнулась и участливо осведомилась:

— Отчего же вы здесь, в Москве, а не с матушкой?

— Я же вам сказал, что я стремлюсь на сцену… Вы знаете, кто искренно полюбит театр — оставит отца и матерь свою… Чему вы улыбаетесь?

— Вашему идеализму… Вы все такой же!

— Какой, позвольте узнать?

— Счастливый, если хотите — полный иллюзий юности… не отравленный еще закулисной атмосферой…

Сердце у меня заныло.

— А вы разве несчастны?.. Вы же мне сказали, что очень хорошо устроились?

— Материально — да! Но нравственно, душевно… В театральной жизни, впрочем, это и немыслимо. Ах, Сакердончик, если бы вы только знали, что это за каторжная жизнь!

В ее голосе на этот раз слышалась горькая, безотрадная нота.

— Вы меня смущаете, Корделия!..

— Как же не каторжная… Вот вы, например, нежно зовете меня Корделией… и я это очень ценю… Если хотите знать, я даже в память нашей встречи и псевдоним подобрала — Корделина… в воспоминание всего того святого и хорошего, что билось в наших сердцах… А на сцене, да еще опереточной — вы думаете, есть хоть какое-нибудь уважение к артисткам?.. Не больше, уверяю вас, чем вот к этим… что по Невскому шныряют… Ермолаеву здесь зовут попросту — Ермолаихой, Журавлеву — Журавлихой, Корделину — Корделихой… Да и сами артистки тоже… хороши, нечего сказать… Другая, чтобы отбить роль у товарки, в ногах у антрепренера валяется, как самая последняя… А какие интриги, сколько сплетен, какая rudesse [5] в разговорах… Отрава, отрава!.. Если бы вы побыли у нас час за кулисами, вы возненавидели бы театр. Maman очень хорошо сделала, что умерла вовремя — она все равно не вынесла бы такого позора фамилии Нейгоф. Впрочем и то: если бы она была жива, ничего этого, может быть, не случилось бы… Теперь волей-неволей тянешь лямку… из-за куска хлеба.

— Это просто ужас, что вы рассказываете!

— Это еще все ли… Другой раз совсем не в голосе, совсем больна, лихорадка треплет, а тут пришлют вот эдакую идиотскую повестку (она кивнула в сторону пианино) — ну, и поезжай… надрывай грудь на радость разных пьяных саврасов и бряцающих офицеров. — Марта поднялась со стула и принялась ходить по зале, взволнованная, раздраженная. — А какие интриги, какие интриги! Сакердончик, если бы вы только знали, какие интриги!! Да вот не далее как на прошлой неделе со мной был такой случай в „Боккаччо“. Меня уже давно предупреждали, что Красноперова… Вы не знаете Красноперову? Безголосая дрянь, которая берет только наглостью и бесстыдством… Так вот меня давно предупреждали, что она мне хочет подстроить какую-то гадость и для этого откармливает ужинами капельмейстера. Такой противный из жидов — некто Меринг… весь плешивый, но волокита отъявленный… Выхожу я в первом действии, начинаю арию и вижу, что оркестр идет совсем врозь со мной… просто нет возможности петь… Я шепчу Мерингу: „Быстрее темп… быстрее темп…“ А он, представьте, еще медленнее взял… Ну, тут уж я не выдержала и при всей публике крикнула: „Я вам говорю быстрее темп — я так не стану петь!“ Меня, разумеется, наградили аплодисментами, а его потом чуть не побили… некоторые из моих поклонников! — злорадно заключила Марта.

Она остановилась у цветочного трельяжа, сдувая с листьев пыль и нервно теребя кисти своего турецкого капота. Очевидно, она сдерживалась и выдала лишь половину накопленной горечи. Но я сидел на стуле, как приговоренный, совершенно подавленный развертывавшейся передо мной картинкой нравов.

— Впрочем, и я тоже хороша, — встрепенулась вдруг Нейгоф. — Человека бог знает сколько времени не видела и сразу столько гадостей наговорила… Давайте болтать о чем-нибудь другом. — Она быстро отошла от трельяжа и села на прежнее место. — Скажите, вы не были на вчерашнем спектакле?

— Был… и все ждал, что вы как-нибудь посмотрите в мою сторону!..

— Нет, я со сцены никого никогда не вижу… я ужасно волнуюсь. — А хорошо я играла?

— Пели прелестно, а…

— А играла скверно. Merci за комплимент…

— Нет, я хотел сказать не то. В общем хорошо, но мало оттенков… Сейчас видно, что вы еще не совсем освоились с подмостками…

— Что же вы хотите… я на сцене всего год!.. Да теперь я играю еще ничего, а как дебютировала осенью, в театре Родона — так все равно была, что говорящая кукла… Руки не знала куда девать… повернусь спиной к публике… не в ту кулису уйду… Срам — вспомнить!..

— И все-таки получили 300 рублей?

— Сразу получила, — самодовольно подтвердила она. — Мне Лентовский прямо сказал, что моя игра и десяти не стоит, но что если он и дает мне сразу триста, так это за французский шик… Здесь ведь такие халды, что боже упаси! А 300 рублей хорошая плата. Г-жа Красноперова считается любимицей публики, а получает всего пятьсот.

На правах старой дружбы я позволил себе несколько осадить артистку Корделину.

— Триста рублей, конечно, хорошая плата, а все бы, по-моему, не мешало еще поучиться… хотя для будущего… У вас такие задатки, Корделия, вы сами знаете!

— Это вы только находите во мне задатки. Ни брат, ни московская пресса их не обрели… Да и где учиться, у кого? Не в вашем же „неупокоевском питомнике“!

— Отчего ж бы и нет?

Марта вся вспыхнула:

— Ах, подите, не говорите мне про это возмутительное заведение! Слышать о нем равнодушно не могу!!

— Вы на меня не сердитесь, Корделия, но вы, ей богу, пристрастны… Вы все еще, кажется, не можете простить совету школы, что он вас не допустил тогда до дебюта… в пушкинском „Каменном госте“…

— Совет не допустил! — иронически протянула Марта. — И каким серьезным тоном вы это говорите!.. — Марта как будто что-то вспомнила и тихо рассмеялась: — Вы, кажется, знали Катю Сивкову?

— Та маленькая, — рыженькая, которая перешла с вами из консерватории?..

— Та самая… маленькая, рыженькая… — Марта весело улыбнулась. К нед вернулся ее обычный юмор и оживление. — Так вот она мне рассказала, что это за совет!

— Как будто я этого не знаю. До сих пор помню на дверях надпись крупными буквами: „Совет драматической школы“ — роковую дверь, за которой решались судьбы народов!

— Ничего вы не знаете. Слушайте и не перебивайте. Надо сказать, что Катя Сивкова страшно любопытна; все ей надо знать… даже то, что совсем не полагается не окончившим курса… Вот то же вышло и с вашим советом. Донимала она все Пепочку своими просьбами поставить для нее „Мотю“. Наконец, совсем прижала его к стене: да или нет? „Повторяю, говорит, mademoiselle, что все дебютные вакансии заняты… а, впрочем, я доложу совету!“ — И исчез за таинственной дверью. Полчаса проходит, его все нет. Ту, наконец, любопытство разобрало — чего они так долго совещаются! Она возьми и приотвори дверь… И что же видит? У стола спит пьяный конторщик, а в нише, на диване — Пепочка и панна Вильчинская… Оба в самых нежных позициях… С Катей Сивковой чуть обморок не сделался… А какой совет? А вы еще говорите, Сакердон: „Не мешало бы поучиться!“ Сами видите теперь, что это была за школа… Помните, как у Некрасова: