Копейка - Страница 21

Никому на базаре не было стыдно. А пришла Нина Шарова, и мне захотелось сквозь землю провалиться. Другое дело, если бы Нинка увидела меня на тракторе. Сидел бы я в кабине и двигал рычагами. Огромная машина слушалась бы меня. Я бы взглянул в окно кабины и крикнул: «Садись, Нинка, подброшу тебя на стальном коне до фермы!» Быть трактористом — почетное дело. А овощами торговать на рынке — последнее дело. Вот почему мне и стало стыдно.

Много на свете разных профессий. Есть генералы, есть моряки, есть сапожники и официанты. Конечно, генералом или сапожником лучше быть, чем официантом. И плавать по морям-океанам интереснее, чем торговать на базаре укропом и огурцами. Но кому что дано. Или, как говорит дядя, кому что на роду написано.

Когда дядя Филипп пришел на ферму и стал коров доить, над ним вся деревня потешалась. Советовали юбку надеть, чтобы корова к вымени подпустила. Дядя Филипп внимания не обращал на шутки. Доил себе коров и в ус не дул. А недавно в областной газете напечатали про него большую статью и поместили фотографию. И больше над дядей Филиппом никто не подшучивал. Наоборот, на собраниях хвалили и выбирали в президиум.

И еще заметил я одну штуку. Когда мой дядя работает на зерносушилке, знакомые здороваются с ним, останавливаются поговорить. А когда дядя стоит на рынке за прилавком, проходят мимо, стараются не смотреть в его сторону. На зерносушилке дядя работает с топором в руках, а здесь без топора. Но тоже работает. Простоять весь день на солнцепеке за прилавком выдержка нужна. За это время семь потов сойдет. На что здоровый мужик в косоворотке, а и то к полудню у него спина мокрая. А кажется, велика ли работа — в стакан семечек насыпать?

Дело, наверное, не в том, где человек работает, а для кого работает. На стройке дядя работает для всех, а на базаре — для себя одного.

Вот почему мне стыдно перед Ниной Шаровой. Я работал на базаре для себя одного. Для своего собственного кармана.

И снова я попал в тупик. Почему же в таком случае дяде не стыдно работать для себя? Вон как лихо торгует. С шутками-прибаутками. А отцу стыдно работать для всех? Мой отец проводник, он возит пассажиров, обслуживает их. Дураку понятно, что работает для всех. Но при встрече со знакомыми отцу бывает очень стыдно. Уж я-то знаю своего отца. Вижу, какое у него лицо становится.

Вот и разберись.

Где тут собака зарыта?

Я сидел как на иголках. Я не знал, рассказала Нина ребятам о том, что видела меня на базаре, или нет. Я даже в школу не хотел идти: как, думаю, посмотрю Нине в глаза? Ничего, обошлось. В глаза ей я не смотрел. В спину. Она сидит впереди меня.

Я себя все время успокаивал: чего я волнуюсь? Ну, продавал овощи. Стоял за прилавком. Я ведь свое продавал. За это обсуждать на пионерском сборе не будут. Скажу, помогал дяде — и дело с концом.

И все-таки я волновался, разболтала Нина ребятам или нет. По их лицам я ничего не заметил. Лица были такие же, как и всегда. Глупые. Щука и Грач не смотрели в мою сторону. Да и я на них не обращал внимания. Остальным ребятам тоже до меня не было никакого дела. Вот уже вторая неделя, как ни с кем в классе не разговариваю. И со мной не разговаривают. Это началось сразу после пионерского сбора, на котором с меня сняли стружку. Я не мог простить этого ребятам. Я все еще злился на них. На озере Белом дал слово не разговаривать. И вот держу. Ребята сами по себе, я сам по себе.

С Олегом Кривошеевым иногда перекидывался словом. Бамбула кратко отвечал. Я ему десять слов — он одно.

На предпоследнем уроке я по привычке дотронулся до плеча Нины Шаровой и спросил, сколько осталось до конца урока. Нина дернула плечом, будто ее кольнуло, и ничего не ответила.

На переменке ребята ушли на спортплощадку играть в чехарду. Меня никто не позвал. Сам напрашиваться не буду. Еще подумают, что подлизываюсь. Олег тоже в чехарду не играл. Не потому, что не любил. Его ребята не принимали. Кому охота такую тяжесть на спине держать?

Нас было двое в классе. Я подошел к Олегу.

— Вычистил конюшню?

Это я спросил просто так. Не стоять же молча и смотреть друг на друга. Кривошеев не ответил. Он смотрел куда-то вбок. И вид у него был задумчивый. Тоже мне мыслитель! Возможно, Олег и не хотел обидеть меня; у человека свои мысли, но мне все равно стало неприятно. А вдруг и Бамбула от меня отвернулся?

Я вышел на площадку. У забора человек пять, обхватив друг друга за туловище, стояли, дожидаясь прыгунов. У меня под коленками заныло: так захотелось разбежаться и прыгнуть. Я хорошо прыгаю. И тут я увидел Грача. Он стоял у турника и смотрел на ребят. Я удивился: почему он-то не в игре? Грач — лучший прыгун в школе. За колено держится. Ударился о забор. Интересно: что бы Грач сказал, если бы увидел меня на базаре? Они со Щукой и так готовы сжить меня со свету. Надо с Ниной поговорить. Попрошу, чтобы никому не рассказывала. У меня и так неприятности. Просить неудобно. Перед девчонкой унижаться. Пригрозить ей надо. Мол, рот раскроешь — гляди, худо будет. А что толку? Не расскажет никому. А сама-то видела. И редиску покупала, и огурцы. Наверное, хранит как вещественную улику. Когда понадобится, на стол выложит: смотрите, ребята, чем пионер Ганька Куклин торговал на базаре.

Я вспомнил, что вот уже несколько дней ношу в кармане три рубля, те самые, которые Грач отдал за кувшин. Сразу я ему не мог отдать: ведь я решил ни с кем не разговаривать. Не мог же я молчком сунуть ему деньги! И еще по одной причине я не отдавал ему три рубля: не хотел, чтобы Ленька подумал, что я раскаялся и ищу примирения.

Но рано или поздно деньги нужно отдавать. С этой трешкой в кармане я чувствовал себя не совсем удобно: а вдруг потеряю?

— Возьми, — сказал я Грачу. — Мне твои деньги не нужны.

Ленька подошел, взял деньги, посмотрел на них, словно не веря, что это настоящие три рубля.

— А кувшин? — спросил он.

— Ерунда, — сказал я.

Грач свернул бумажку и положил в карман.

К нам подбежал Щука. Он даже перестал играть в чехарду.

Леха показал ему три рубля. Толька внимательно обследовал бумажку, даже попробовал на зуб.

— Не фальшивая, — сказал он.

— Это твой трояк, — подтвердил Грач.

Щука насмешливо уставился на меня.

— На семейном совете решили не присваивать трудовые деньги?

— Осел, — сказал я.

— Не думал, что ты способен с деньгами расстаться, — сказал Щука. — Душа у тебя, понимаешь, копеечная.

— Ну чего ты. Отдал ведь, — одернул его Грач.

Я послал их к чертовой бабушке и пошел в класс. Не хотелось мне смотреть на противную Щучью пасть. Отдал деньги — и дело с концом. Почему отдал да зачем, кому какое дело?

На уроке математики я сказал Олегу, что возвратил Грачу три рубля. Бамбула покосился на меня, но ничего не сказал. И уже после звонка, уходя домой, он сказал:

— В ночное сегодня пойду. К озеру.

— Один?

— С дедом.

Я бы тоже сходил в ночное с Олегом, да мать не пустит. Не любит она, когда я поздно прихожу, а на всю ночь ни за что не пустит.

— Приходи, коли надумаешь, — сказал Олег. — Картошку будем печь.

— На костре?

— Печеная картошка хороша! — сказал Олег.

Он прибавил шагу. Ему надо в ночное готовиться.

Я догнал Нину с Людкой и пошел с ними рядом. Мне нужно было с Нинкой потолковать. Она сделала вид, что меня не замечает. Зато Людка сразу заметила.

— Куклин, — сказала она, — почему ты сторонишься товарищей. Это не по-пионерски. Мы тебя за дело покритиковали, а ты обязан все осознать. А ты ведешь себя, как отсталый элемент.

Хотел я ей от души ответить, да Шаровой постеснялся. Дура все-таки эта Людка. Простых вещей не понимает. Неужели я должен бегать за каждым сзади и ручку протягивать: «Ребята, я все осознал, простите меня и примите в свой здоровый коллектив!» Так наш председатель совета отряда понимает поведение пионера. Если бы меня справедливо критиковали, другое дело. А то навалились всем классом на одного…