Копье милосердия - Страница 10
Вечером того же дня Святое семейство — Мария с младенцем и Иосиф — уже находились далеко от Вифлеема. Старший из магов, седобородый старец (семейство приняло их за восточных царей), посоветовал немедленно уйти из Вифлеема. Он сказал, что оставаться в городе для их семьи опасно, потому что царь Ирод может покуситься на жизнь младенца, и лучше бы им вовсе покинуть Иудею и отправиться в Египет; там их приютят и дадут угол, где можно будет какое-то время пожить.
Обрадованный дорогим дарам магов, Иосиф пропустил его слова мимо ушей, но Мария запомнила их накрепко. Они собрались и отправились в дальний путь сразу после завтрака; так настояла Мария. У Иосифа было мало денег, но он не стал экономить, помня про дары, и купил ослика, чтобы не тащить на себе все пожитки. Они шли и не видели, что высоко в небе над ними кружит орел, который сопровождал их от самого Вифлеема…
Тем временем во дворце Ирода царил переполох. Царь неистовствовал уже битый час, и придворные в ужасе прятались по укромным углам — в таком состоянии Ирод мог отправить на плаху кого угодно за любую мелочь. Но основные громы и молнии он метал в начальника тайной стражи. Халафта стоял перед ним ни жив ни мертв; он уже попрощался с жизнью и молил богов лишь об одном — чтобы его не мучили, а просто отрубили голову.
— …Предатели, мерзавцы! — вопил Ирод, брызжа слюной. — Все твои Невидимые — полное дерьмо! Как они могли упустить магов?! Как, я тебя спрашиваю?! О-о боги, везде измена… измена! Каленым железом выжечь эту скверну! Выжечь, выжечь!..
Он схватил со стола чашу с неразбавленным фалернским* вином и выпил ее до дна, не переводя дух. Ароматная влага охладила внутренности царя и острая боль от разыгравшейся язвы притупила свое жало, терзавшее Ирода с того момента, как ему донесли о бегстве магов.
— Ты еще здесь?! — напустился он на Халафту. — Отыскать магов и доставить их в Ершалаим живыми или мертвыми! Нет, живыми! Они обманули меня! У них нет ни чести, ни совести! Я хочу посмотреть в глаза магам перед тем, как палач вырвет их лживые языки! Поди прочь!
— Слушаюсь и повинуюсь… — Все еще не веря, что отделался лишь испугом, Халафта, не поднимая головы и не поворачиваясь, попятился к выходу, благо он был недалеко.
— Нет, постой! — окликнул его Ирод. — Как я понял, и с младенцем Машиахом у тебя ничего не вышло.
— Мои подчиненные рассказывают невероятные вещи…
— Еще бы им не рассказывать. Проворонили… негодяи! Но это дело поправимое. Возьмешь отряд наемников, посулишь им большую награду, и пусть они убьют в Вифлееме всех младенцев возрастом до двух лет. Всех! Среди них точно будет Машиаф… скорее всего лжеМашиаф. Но лишняя предосторожность не помешает.
Халафта, ожидавший от царя чего угодно, невольно отшатнулся. Убить младенцев?! За такой грех иудеи проклянут не только самого Ирода, но и всех исполнителей кровавого действа. Халафта не боялся мести иудейского бога, у него были свои боги, но и они вряд ли одобрят избиение младенцев.
— Повелитель, люди могут восстать… — сказал он робко.
— Это не страшно. Возьми не сотню наемников, а две. А с восставшими, если они появятся, пусть разбирается прокуратор Иудеи. Это его задача. Будьте с людьми пожестче, и они не осмелятся взяться за оружие. Люди по своей природе трусливы и эгоистичны. Все, все, уходи! И за дело, за дело!
Халафта ушел. Ирод выпил еще одну чашу фалерно и, немного помыкавшись в полном одиночестве в своих богатых покоях, решительно направился в мавзолей Мариаммы. Вскоре оттуда раздались стенания и плач.
Над Ершалаимом распластала свои огромные крылья темная ночь…
Прошло немногим более тридцати лет. Шестнадцатого числа месяца нисана* Гай Кассий, центурион* Десятого Восточного легиона, которому император Октавиан за победу в абордажном бою с флотом Помпея присвоил звучное имя «Fretensis» — «Сокрушительный», стоял вместе с воинами своей центурии в оцеплении. Зимним лагерем и штаб-квартирой легиона считался город Кирра, но в Иудее неожиданно начались волнения, и четыре центурии Десятого легиона направили в помощь прокуратору Иудеи Понтию Пилату.
Гай Кассий был видным мужчиной и отважным воином. Свидетельством тому служили не только шрамы на его лице, но и фалеры* на широкой груди, а также серебряный знак на шлеме в виде атакующего вепря — символа легиона. Во время подавления восстания фракийцев тогда еще совсем молодой Гай Кассий стал декурионом, а спустя всего год, когда легион дрался с восставшими галлами из племен эдуев и тревиров, он получил золотой венок за то, что первым поднялся на стены при взятии крепости, и его назначили центурионом.
Но не только своими военными заслугами Гай Кассий стал известен в Десятом «Сокрушительном» легионе. Главной его отличительной чертой и объектом зависти многих легионеров являлось великолепное копье лонхе, которое Гай Кассий получил в наследство от своего отца, Авла Кассия. Он все-таки дослужился до центуриона и по окончании службы получил большой земельный надел, на котором за десять последующих лет построил просторный дом, завел большое хозяйство и произвел на свет сына Гая и троих дочерей.
Копье служило талисманом центурии Гая Кассия. В битвах оно спасло жизни многим легионерам — центурия воевала почти без людских потерь. Легионеры быстро смекнули, что копье нового центуриона имеет уникальные свойства, поэтому старались лишнего не болтать, чтобы на лонхе не положил взгляд какой-нибудь трибун* или даже сам легат. Вскоре Гай Кассий получил прозвище Лонгин (Копейщик), чем очень гордился — такая добавка к родовому имени дорогого стоила. Подобные прозвища в военной среде получали только выдающиеся личности.
Опершись на свое знаменитое копье, Гай Кассий Лонгин без особого интереса наблюдал за процессией, которая поднималась на Голгофу — Лысую гору, место, где обычно казнили преступников. Новый прокуратор, Понтий Пилат, правил Иудеей железной рукой; не отличался мягкосердечием и первосвященник, Иосиф бар Каифа, получивший власть и влияние благодаря браку с дочерью Аннаса, главы клана первосвященников. Поэтому казни совершались часто и участие в них легионеров было для римлян рутинным занятием.
Хуже всех приходилось человеку в терновом венце: он тащил на себе тяжелую крестообразную перекладину, на которой его должны распять. Этого несчастного били прутьями не только легионеры из конвоя, но и иудеи; на Голгофе их собралось чересчур много, и Гай Кассий уже подумывал с опаской: не разогнать ли всю эту толпу? А то, неровен час, взбунтуются, как уже случалось во время казней, и придется тогда проливать кровь, чего ему очень не хотелось — больно уж утро выдалось хорошим.
Легкий ветерок охлаждал лицо центуриона, он с наслаждением втягивал в себя свежий воздух, который пах дождем. «Наверное, где-то неподалеку от Ершалаима идет сильная гроза», — подумал Гай Кассий. Казнь уже давно свершилась, однако оцепление не снимали — преступники должны мучиться как можно дольше.
Бросив безразличный взгляд на легионеров, которые, согласно обычаю, разыгрывали в кости одежду казненных (среди солдат бытовало поверье, что такие вещи оберегают в битвах, служат своего рода талисманами), центурион подошел к распятым преступникам, чтобы проверить, живы ли еще они. Ему надоело торчать на солнцепеке, тем более что в казармах его центурию ждало щедрое угощение и охлажденное вино, присланное самим первосвященником Каифой, как благодарность за службу.
Гай Кассий знал имена преступников — писец прокуратора передал ему список осужденных еще вчера вечером. Но интерес у центуриона вызывал только один из них — Иешуа Га-Ноцри. Это его так усердно истязали зеваки и легионеры.
«Но за что, почему? Что сделал дурного этот несчастный?» — думал Гай Кассий Лонгин. Двое остальных — это воры и убийцы, Лысая гора — для них самое место. Но Иешуа из Назарета был всего лишь безобидным проповедником. Центурион имел возможность наблюдать таких записных говорунов на базарах Ершалаима почти каждый день.