КонтрЭволюция - Страница 74
Наташа мотала головой: нет. Не выпустят.
– Я вспомнила: он умер.
Софрончук взял ее за руку, усадил в кресло. Сказал:
– Сейчас налью тебе еще чаю. Успокойся, я точно знаю: товарищ Фофанов в больнице! Его, наверно, даже можно будет навестить… Но не сейчас, разумеется, а некоторое время спустя, когда ему будет лучше…
– Нет, вы ошибаетесь. Он умер, я точно помню, – тихо сказала Наташа.
Софрончук махнул рукой: пусть будет так. С больной не надо спорить, ей может стать хуже.
Быстро пошел на кухню, налил еще чаю из термоса – для Наташи, и еще одну чашку – для себя. Вернулся, сел напротив нее за журнальный столик. Она пила чай большими глотками, беззвучно плакала, а он смотрел на нее, пытаясь понять, насколько она способна к серьезному разговору и, главное, сможет ли она ему помочь. Он, конечно, блефовал слегка в давешнем разговоре с Ульяновым, но теперь, когда Наташа здесь и снова способна говорить, почему бы не попробовать? Правда, насколько она может на самом деле здраво рассуждать, и расскажет ли то, что действительно происходило, а не пригрезилось, вот это было непонятно. Фантазия насчет смерти Фофанова, да еще в форме воспоминания, не внушала особого оптимизма. Но терять, собственно, было нечего.
– Наташенька, – сказал он вкрадчиво, – мне очень нужна ваша… твоя помощь… Поможешь?
Она смотрела в сторону, но вроде кивнула. Или это ему только показалось?
– Мне нужно угадать комбинацию из шести цифр, которая была бы дорога Григорию Ильичу… Мне почему-то кажется, она может быть как-то связана с вами… с тобой. Подумай, пожалуйста, что это могло бы быть, хорошо?
Наташа снова кивнула, но тут в дверях показалась озабоченная физиономия майора – знатока живописи. Софрончук вышел к нему в коридор, и тот сразу зашептал:
– Шеф звонил, очень нервничает. Говорит: Смотряев вот-вот здесь покажется, просто с минуты на минуту. Поэтому заканчивайте скорей, говорит. Пусть, в крайнем случае, сейф взорвется к едрене фене. Лишь бы Смотряеву не досталось.
«Ага, – подумал Софрончук. – Так вот кто, оказывается, враг, шпион иностранный, от которого надо секреты беречь – комендант Кремля! Боишься, боишься, товарищ Ульянов, опасаешься, что про дела твои что-то в дневнике окажется, и это что-то прямиком на стол к Генеральному попадет!»
Но вслух сказал:
– Сейчас. Мне нужно еще пару минут, буквально.
– Я предложил попробовать набрать дату дня рождения Фофанова, – сказал майор. – Наш сейфовый эксперт, правда, не согласен, считает, что использование такого кода маловероятно. Слишком на поверхности лежит. Жаль, нет у Фофанова любимой внучки или внука, в таких случаях чаще всего их вспоминают. Я думаю рискнуть для первого раза попробовать день рождения жены, потом свадьбы…
– Нет, ни в коем случае! – вскричал Софрончук. – У них с женой… ну в общем, это просто исключено!
– Есть другие какие-то идеи?
– Есть – наберите 090441.
– Что это за цифры?
– Неважно… Наберите.
Это был день рождения Наташи Шониной. Софрончук помнил его наизусть – с тех пор, как прочитал ее личное дело.
Майор пожал плечами, пробормотал: «Под вашу ответственность» – и пошел выполнять. Софрончук встал на пороге кабинета и стал ждать результата.
Майор протянул руку, стал прокручивать диск…
Ничего.
– Ответ неверный, – сказал он с оттенком злорадства. – Еще есть варианты?
– Будут – минуты через три, – отвечал Софрончук.
И пошел в соседнюю комнату, где его ждала Наталья.
Слезы у нее на глазах почти высохли. Она сидела и листала книгу, которую, видимо, взяла из шкафа.
«О-о! – обрадовался Софрончук. – Это уже что-то! Не замечал я за овощами, чтобы они увлекались Юрием Трифоновым».
Теперь ему, по большому счету, и на сейф было уже наплевать. Правда, задобрить Ульянова не мешало бы…
Он сказал:
– Наташа, когда у вас с Фофановым… Извини, извините за личный вопрос. Когда начались ваши отношения?
Наташа пожала плечами: дескать, какая теперь разница.
– Когда мы стали близки? Это было… в каком же году? В 62-м, кажется… Что-то у меня голова кружится, когда я вспоминаю…
– Пожалуйста, постарайтесь вспомнить поточней. Это очень важно!
– Вы знаете, Юра… Вас же Юра зовут? Нет, что я… Конечно, я помню, вы… ох, голова раскалывается… конечно, же вы – Женя, Евгений… как я могла…
И Наташа вроде бы стала опять впадать в транс.
«Ох-хо-хо, как скверно-то… – в панике думал Софрончук, – если она не может вспомнить даже, как меня зовут, дело швах!»
– Нет, – мягко сказал он. – Я не Женя и не Юра. Я…
Вдруг Наталья встрепенулась, сказала быстро, тряхнув, совсем по-старому, своими серебряными волосами:
– Нет, нет, я вспомнила: вы – Николай. Николай Алексеевич, не так ли?
«О-о! Не все еще, кажется, потеряно!» – обрадовался Софрончук.
А Наташа продолжала, хмурясь:
– Погодите, только не торопите меня… и я вспомню… вспомню обязательно… вы знаете, Коля… Гриша был в те времена человек очень робкий. Боялся ко мне подойти. А я видела, он специально приезжает к нам в Суриковский к концу занятий. Сидит на скамеечке и смотрит широко открытыми глазами… У него глаза были необыкновенные и ресницы – женщины завидовали… А я тогда была худющая, кожа до кости, смешливая, похожа на девчонку лет пятнадцати. Так что меня мало кто тогда находил особенно привлекательной. Говорили: она миленькая. Знаете, что в те годы значило это слово? Значит, на меня в общаге после третьей рюмки начинали обращать внимание. Я вообще иногда думала, что я уродка. Не была избалована. А тут видно невооруженным глазом, что человек влюблен до беспамятства. Краснеет, бледнеет. Друзья заметили, стали посмеиваться…
Тут Софрончук не выдержал, вмешался.
– Наташа, прошу вас… тебя… у нас нет ни минуты… постарайся вспомнить дату…
Наташа замкнулась. Точно обиделась. Сказала, не глядя:
– Если будете меня торопить, точно ничего не выйдет.
Помолчала. Молчал и Софрончук. А что оставалось делать?
Наконец она заговорила снова:
– Друзья смеялись, пари заключали, сколько еще дней пройдет, пока он осмелится подойти и заговорить. Или вообще не осмелится никогда. Ну, мне это надоело. И однажды сказала им: спорим, сегодня он будет у нас в общежитии. Я подошла к нему сама. Уселась рядом с ним на скамейку. И молчу, только смотрю на него вопросительно. Он покраснел и сказал: «Здравствуйте».
В этот момент в гостиную вновь заглянул молодой майор и стал делать Софрончуку отчаянные знаки: дескать, совсем со временем беда! Влипнем! Но тот только покачал головой и сделал жест рукой: уходи!
А Наташа продолжала:
– В тот же вечер мы пошли в кино. Причем мне пришлось ему свидание назначать, он все не решался. А потом дошли мы и до общежития, я его провела каким-то чудом мимо нашей церберши. Спор я выиграла. И ничего больше мне от него не нужно было. Хотела его домой отправить. Но выйти оказалось невозможно, церберша дверь заперла. В общем… ночевать ему пришлось в моей комнате. И я решила: будь что будет. Не знаю, на горе или на счастье, но буду с ним. Ну, вы знаете, чем все кончилось. Но в тот день, в ту ночь и еще много дней и ночей, три года, мы были безумно счастливы. И это был не только секс, хотя секс был фантастический. Гриша дал мне уверенность в себе. В его глазах я почему-то была писаной красавицей. Постепенно я и сама в это поверила. Смотрела в зеркало, и мне казалось, что хорошела на глазах – просто мистика! Мы понимали друг друга не то что с полуслова, а вообще без звука, с полувзгляда. Очень много смеялись. Чувство юмора оказалось у нас одинаковое. Абсурд жизни нас больше всего веселил. Наверно, мало кому удается такое счастье испытать… Но с такой вершины и падать оказалось больней… Я не его, а себя виню – надо было все ему объяснить логично, доказать, привести аргументы, вполне могла бы его переубедить. Он уважал мое логическое мышление. Он бы потом мне же и благодарен был бы. Вместо этого я решила обидеться – насмерть. В буквальном смысле слова. Идиотка, дура… Наверно, надеялась, что на том свете встретимся снова, и я ему скажу: ну видишь, что ты наделал… Понимаешь теперь, дурачок?