КонтрЭволюция - Страница 12
Вот сидит, документ пролистывает, каждую страницу визирует какой-то чудной ручкой неправильной формы, а левой рукой время от времени делает какой-то успокоительный жест, типа сейчас, еще минуту, и освобожусь.
Может, и правда, не важности напускает, а в самом деле трудится, план какой-то утверждает. В неурочный час вкалывает – в субботу, на ночь глядя.
Сколько там на часах-то натикало? Ух ты, уже полдвенадцатого почти… Часы на стене непростые, деревянные, в тон стенам, светлым орехом обшитым.
Стол у Ульянова гигантский, телефонов и всяких других аппаратов связи с гербом СССР – чудовищное количество. Как он только в них не путается!
– Ну как ты, Софрончук? – Ульянов наконец завершил свою работу, перевернув документ, как положено, лицом вниз. Заговорил, как всегда, еле слышно, Софрончуку аж привстать захотелось от напряжения.
– Так точно!
– Что «так точно»? Разобрался с нарушением режима?
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант госбезопасности…
Ульянов поморщился, небрежно взмахнул кистью левой руки, дескать, зачем такие формальности.
– Ну, и что там?
– Ерунда какая-то, честно говоря, товарищ генерал… Я собрал все показания, как полагается… И никто не подтверждает… никто не видел в тот день этого человека, в смокинге…
– И в чем тогда проблема?
– Да товарищ Фофанов… он настаивает. Говорит, не могло ему почудиться…
Ульянов крякнул вроде участливо, но глаз своих рыбьих, ничего не выражающих, с Софрончука ни на секунду не спускал, словно искал признаков чего-то. Точно проверял, не выдаст ли он себя чем-нибудь. «А чего выдавать? Выдавать-то нечего! Эх, приемчики эти, в гробу я их видал!» – проносилось в голове у Софрончука.
– Ты, полковник, знаешь, давай-ка закрывай эту тему. Еще не хватало нам таких чудных происшествий в первом подъезде…
– Вот и я говорю, товарищ генерал, никак такого себе представить невозможно, чтобы при нашем-то строжайшем режиме…
Сказал Софрончук и осекся. Поскольку не мог понять, как Ульянов реагирует. А тот все смотрел на него холодными пустыми глазами, в которых ничего не прочитаешь.
Возникла пауза, во время которой Ульянов как будто ждал чего-то еще, каких-то еще других слов. А Софрончук просто потерялся и не знал, что еще сказать.
Наконец Ульянов заговорил снова:
– А в центральном здании на Лубянке, как ты думаешь, строгий пропускной режим или как?
– Я знаю, на что вы намекаете, товарищ генерал, на то, как там год назад алкаша какого-то спящим нашли. Я об этом много думал, как такое могло произойти.
– И что надумал?
– Это шутка была, товарищ генерал, розыгрыш или на спор сделано, по пьяному делу. Наверняка несколько оперов вместе постарались. Заморочили общими усилиями охране голову. Не исключено, что даже и с элементами гипноза. У кого-то еще удостоверение одолжили с похожей на физию алкаша фотографией. Потому что другого никакого объяснения нет и быть не может.
– А у тебя в комендатуре шутников нет, ты хочешь сказать?
– Нет, – ответил Софрончук твердо, – у меня – нет.
– А в аппарате ЦК?
– Не могу такого себе даже представить, товарищ генерал.
– Ну-ну, – сказал Ульянов с непонятной интонацией. Потом добавил: – А про Дрыгало помнишь?
– Ну, как такое забудешь, товарищ генерал… Я же за начальника в тот день был…
– Ах, ну да, да. Ты же еще потом за уборщицу эту просил, которая в ЦК работать отказалась. Как ее звали-то? Нина, кажется. Ца-ца, понимаешь…
– Коваленко, Надежда. Шок у женщины случился, товарищ генерал. Я помню, прибегает к нам, рыдает, что-то бормочет… я понять ничего не могу… пришлось ее медикаментозными средствами в себя приводить.
– Нечего на работу к нам приходить, коли нервы слабые…
– Ну, женщина все же…
– Женщина, не женщина… Сержант госбезопасности, между прочим…
– Нет, товарищ генерал, вы представьте себе: приходишь с утра пораньше убирать в кабинет заместителя заведующего отделом ЦК КПСС и вдруг видишь картину: ответственный товарищ лежит на столе совершенно голый, в чем мать родила! Причем Надежде сначала показалось: мертвый. Потому как синий он был вроде бы – совсем синий! Она со страху завопила, так он возьми и вскочи со стола, и ну на нее кидаться с какими-то криками на непонятном языке. И, как ей показалось, с намерением с ней тут же, на месте, совокупиться.
– Что за язык-то был, хоть выяснили?
– Да африканский язык, хауса. Дрыгало его в ИСАА учил. Надежда в обморок упала. Когда пришла в себя, видит, что Дрыгало, по-прежнему голый, по кабинету скачет – на ее швабре верхом, всадника изображает. Ну, тут она сумела из кабинета выскочить и бегом к нам.
– Ну, вот видишь, а ты говоришь, шутников у вас там нет…
– Нет-нет, товарищ генерал, это не то, это – белая горячка. Пополам с шизофренией. Это не мы, это медики просмотрели.
– Ну-ну, – опять непонятно сказал Ульянов.
Помолчал еще чуть-чуть, Софрончука рассматривая. Потом говорит:
– Аналитик ты, как я посмотрю. Мастер дедукции. Но, коли так, если товарищ Фофанов ошибается и никакого постороннего в ЦК не было… То что в таком случае ты про него заключаешь?
– Никак нет, товарищ генерал, ничего не заключаю, нам не положено заключать о партийных руководителях.
Возникла еще одна пауза, в течение которой Ульянов изучал Софрончука, а тот его взгляд смиренно выдерживал, глаз не отводил. Дескать, вот он я, весь, как на ладони, честный и открытый, и прятать мне нечего.
И тут с Ульяновым приключилась удивительная вещь. Его правый глаз вдруг поднялся как будто бы на уровень выше левого, задрался вверх и уставился куда-то в потолок, а левый, наоборот, опустился и стал косить куда-то в пол. Софрончук смотрел на это ошеломленно. Первой реакцией его было – звать на помощь, ему показалось, что с начальником приключился приступ какой-то болезни. Но тот продолжал себе говорить ровным и спокойным голосом, как ни в чем не бывало. «Никакого приступа, это он нарочно – сигнал какой-то подает», – догадался Софрончук. Но какой? Может быть, это такое, особого рода, подмигивание? Ну да, точно, причем удобно, что его и подмигиванием назвать нельзя, а потому и к делу его не пришьешь, если что. Ну, в самом деле, если доложить кому, так даже о чем речь, никто не поймет.
Но если это хитрый сигнал такой, то что он должен означать? Наверно, вот что: слова, которые Ульянов произносит, не надо понимать буквально. Не исключено даже, что смысл в них следует искать противоположный! А почему Ульянов не хочет говорить просто и ясно? А потому, что боится, что их кто-то подслушивает. И это, конечно, правильно, это профессионально, всегда надо из этого исходить.
А говорил Ульянов следующее:
– Вот это верный подход, товарищ полковник, хвалю, мы всегда должны помнить, что мы – лишь боевой отряд нашей партии… Что наша задача – создавать для партийного руководства оптимальные условия, обеспечивать для него безопасность и даже комфорт. Да-да, комфорт! Не побоимся этого слова! Потому что руководство партии должно иметь возможность сосредоточить все свои силы на решении задач текущего момента. А момент сейчас политически, сам понимаешь, какой сложный! Обостряется! Международная напряженность, империализм и силы реакции наращивают свои попытки подорвать позиции стран победившего социализма…
И дальше все в том же духе. Без тени улыбки. Как будто всерьез. Только глаза в разные стороны смотрят.
«Бу-бу-бу», – нес пургу Ульянов, а Софрончук сидел и терялся в догадках: да что же это все значит в конце-то концов?
Так ничего и не удумал. Может быть, потому, что боялся додумывать до конца.
Когда Ульянов вдруг резко замолчал, на середине фразы остановившись, Софрончук сумел лишь вставить:
– Так точно, товарищ генерал!
Но гаркнуть как следует почему-то не получилось, как-то неубедительно вышло, и даже голоса своего Софрончук не узнал: какой-то жалкий тенорок вместо обычного низкого баритона.
Тем временем с глазами Ульянова произошло мгновенное превращение – они вернулись в свое прежнее, нормальное состояние и снова в упор смотрели на Софрончука без гнева и пристрастия.