КОНСТАНС, или Одинокие Пути - Страница 81

— Не надо, Трэш, — прохрипел Сатклифф.

Но она уже вложила его медлившие пальцы во влажную алую щель, ее второй рот, где они нашли одно нежное местечко, отчего она сразу подняла голову и втянула воздух, словно тигрица, слегка поворачиваясь, чтобы лучше чувствовать, как его палец ласкает курок, благодаря которому грянет взрыв наслаждения. Когда она поняла, что настало нужное время, то совсем сбросила шубку и с удовольствием оседлала его, словно ребенок свою первую игрушечную лошадку. Это разозлило его, и он решительно ее перевернул, устроив великолепное доктринерское — каноническое — представление, от которого у нее кругом пошла голова. В конце концов они соединились в высшем наслаждении соития, во тьме страстного и всесильного оргазма. Трэш, нимфа, была создана для любви! Поцелуй, еще поцелуй, добродетельная уступчивость — ничего мрачного, ничего тайного, одно лишь загадочное видение целого. Эрос versus[211] Агапе.[212] Вот он, обреченный провести жизнь, выхолащивая свои мозги, потому что эта нимфа не желает совокупляться. Он лежал, не приводя себя в порядок и чувствуя, что от него должен исходить запах младенческого стула и антисептического мыла, а она тяжело дышала рядом с ним, и ее груди были свежи, как вечерняя роса. «Боже мой, Трэш!» — проговорил он с печалью, которая могла сравниться размерами с кочаном цветной капусты. Трэш шепотом процитировала первые стихи шестнадцатого псалма.

— Не надо, — с мукой в голосе произнес Сатклифф.

— Она сказала, если я сделаю это, ты скажешь «да», ты согласишься.

Сатклифф разозлился.

— Давай. Выкладывай! Чего ты хочешь?

Но она опять стала возбуждать его желание, умелыми руками возводя песочный замок, снесенный приливом страсти.

— Дай-ка мне своего малыша, милый, — прошептала Трэш, беря в руки самое ценное достояние Сатклифа и страстно его лаская.

Однако Сатклифф восстал, отказываясь дать волю эрекции. Пусть сначала скажет, зачем пришла. Он закрыл глаза и стал представлять холодное мороженое. Недовольная таким проявлением независимости, Трэш слезла с кровати и отправилась помочиться, причем проделала это с таким шумом, который не произвели бы и четыре воспитанных дамы. Вернувшись, она встала возле их ложа и спросила прямо и многозначительно:

— Мы решили, что хотим отправиться в кругосветное путешествие. Ты разрешишь?

Это было настолько неожиданно, что Сатклифф на мгновение лишился дара речи.

— В кругосветное? — наконец переспросил он.

— На да. Война скоро закончится. И мы сможем отправиться в путешествие. Понимаешь, Робин, она хочет показать мне все то, что ты показал ей.

— Какого черта? — Сатклифф не мог скрыть своего изумления. Наверняка, она слышала о высадке союзников и о последних победоносных сражениях, отбросивших немцев обратно к границам фатерлянда. — Война еще далека от завершения.

— Нет, она скоро закончится, — упрямо повторила она, — после высадки американских морских пехотинцев. Робин, ты не знаешь их. А я знаю. Во всем христианском мире ни у кого нет таких больших мерзавчиков.

Сатклифф не знал что сказать.

— Значит, они самые большие мерзавцы?

— Нет. У НИХ самые большие мерзавчики, — решительно покачав головой, ответила Трэш.

— Господь милостив, — сказал он, прося небеса, чтобы помогли ему быть предельно вежливым. — Садись, Трэш, и позволь мне объяснить, что такое война.

Он сделал глубокий вдох и, подражая манере продюсера «Часа малышей» на Би-Би-Си, стал объяснять Трэш, что даже если случится чудо, если война завтра закончится и будет объявлен мир, пройдут годы, прежде чем жизнь нормализуется; и, естественно, пройдут годы, прежде чем частным лицам можно будет путешествовать, ну а теперь разве что в качестве представителей какой-нибудь гражданской или военной организации. Трэш с блестящими глазами слушала безупречно логичные рассуждения Сатклиффа, время от времени кивая ему и облизывая губы, словно желая что-то сказать. Но он не давал ей вставить ни слова, припоминая все чудовищные бедствия прошлого и настоящего и стараясь нарисовать портрет будущего, до которого не достать рукой, потому что сначала надо провести демобилизацию, потом восстановить города, экономику, цивилизованные отношения… на все это потребуется вечность! О каких путешествиях вообще можно говорить! О каком туризме?

— Неужели ты не понимаешь, Трэш? — с надрывом завершил он свою речь.

Сама же Трэш, похоже, думала совсем о другом, пока он рисовал перед ней все эти картины.

— Роб, ты можешь поехать с нами. Вот что она просила меня передать. Если ты не будешь сердиться. Она лишь хочет приобщить меня к культуре, которую ты когда-то ей открыл.

Сатклифф громко фыркнул. От старой тетки он унаследовал некую сумму денег с условием, что потратит ее на путешествия. Что могло быть лучше, тем более в ожидании войны — во всяком случае, никто не сомневался в том, что она будет. И он увез Пиа в просветительский тур, желая показать ей главные достопримечательности мира, в первую очередь Европы, а потом и Востока, насколько позволяли возможности железных дорог и самолетов. Вернулись они потрясенные, ошеломленные, без денег, но с целой библиотекой туристических проспектов и брошюр. Пиа приняла все с несказанной благодарностью — одному богу известно, что она запомнила, однако путешествие оставило на ней свою печать. Оно стало бесценным опытом и для него как проводника по тем местам, которые ему вроде бы не хотелось больше видеть. Например, сильное впечатление произвела Индия, в которой нет спасения от насекомых; наверняка, первый меланхолик был родом с ее равнин. А вот в Гималаях можно было бы поселиться навсегда. Оказалось, что Пиа совсем необразованная, едва ли не неграмотная, однако монашка из Непала, которую они повстречали в дороге, сказала, что она очень продвинута духовно — по сравнению с ним. «Не обязательно быть умным, чтобы быть мудрым», — заявила эта милая женщина, которая училась в английской школе и свободно объяснялась на языке друидов. После этого Сатклифф еще сильнее полюбил Пиа и душил ее поцелуями и знаниями, словно Индийский океан летучую рыбку. А Пиа воротила свой носик от «Камасутры», называла ее «нездоровой» и говорила, что Тадж-Махал лучше смотрелся бы, если бы его возвели из кирпича. Теперь же она собирается передать всю эту мудрость Трэш, милой Трэш, которая сидела перед Сатклиффом, сложив руки на коленях — ее шубка была распахнута, и бедра тоже. Она сидела с удрученным видом, словно поняла, что ее миссия провалилась.

— Когда вы хотите ехать?

Трэш пожала плечами.

— При первой же оказии. От тебя требуется лишь сказать «да», потому что без твоего согласия она никуда не хочет ехать. Робин, как только ты скажешь «да», мы начнем подбирать путеводители и проспекты. Милый, ты можешь спасти ее мозги, и для этого надо лишь отпустить нас.

У него прояснилось лицо.

— И это всё? Тебе надо лишь мое «да»?

Трэш кивнула.

— Да езжайте куда хотите, — забыв о вежливости, крикнул он. — Ради бога! На все четыре стороны!

Вне себя от радости, Трэш вскочила с криком:

— Ура! Ура! Ура!

А потом с ее губ слетел короткий, но выразительный стишок:

Было ясно, что она уже мысленно в пути.

— Дареная лошадка, вот ты кто, — сказал Сатиклифф и уже собрался было вновь заняться сексом, но Трэш надо было немедленно бежать, чтобы сообщить о его согласии Пиа. Она исчезла в мановение ока, забыв у него сережки.

Сатклифф примерил их и, обнаружив, что они ему к лицу, аккуратно отложил в сторону. В один прекрасный день он отправится в них в консульство. Это непременно, подумал он, произведет впечатление. Зазвонил телефон, и, когда он взял трубку, ему сообщили, что линия восстановлена. У него сжалось сердце, потому что больше не было причин не звонить Обри, то есть Блэнфорду-Блошфорду,[213] который распоряжался его жизнью. В конце концов он взял в руки телефонную книжку, в которой Констанс написала номер телефона клиники. Взволнованным фальцетом он спросил миссис Бензедрин Пападопулос, однако Обри, естественно, узнал его голос.