Конец Смуты - Страница 24

– Прости государь, что перечу тебе, – заговорил в ответ Мстиславский, – но если не казнить сейчас Воренка прилюдно, то смуты не миновать. Будут и дальше появляться самозванцы и вносить разлад в христианские души. Кроме того, все мы были свидетелями, что оная самозванка Марина имела злодейский умысел отравить тебя. А таковое дело никак спустить не возможно!

– Я тебе больше скажу, князь Федор. Даже если мы его казним, самозванцев нам не избежать. Сам ведь знаешь, что истинный царевич Дмитрий еще в детстве погиб. Однако покойника мало того что ухитрились царем выбрать, так еще и снова убили. После чего Марина не постеснялась от дважды покойного царя сына родить. А потому мы сей казнью только грех лишний на душу возьмем, а пользы не будет никакой. Что же до яда, то доподлинно известно, что яд сей латинские монахи, бывшие при Марине, изготовили и грамоту тайно отравили. Она же обо всем этом не ведала по своей бабьей глупой природе, а сын ее и вовсе к тому причастен быть не может по малолетству.

Мстиславский и прочие бояре выслушали меня со всем вниманием и, порадовавшись про себя, что я не сказал прямо, мол, и выбирали и убивали покойника именно они, согласились со всеми моими доводами. Единственное, в чем они уперлись, это в определении казни Заруцкому. Как ни возражал я против сажания на кол, именно это пришлось испытать атаману. Впрочем, я приказал О’Конору дать ему яду.

На другой день в Грановитой палате кремля состоялся первый в мое царствование торжественный прием иноземных послов. Как выяснилось, помимо шведского посланника Георга Брюно прибыл еще и гонец от короля Речи Посполитой Сигизмунда. Гонец, конечно, не посол, но почему бы и не принять?

Встречу устроили максимально торжественно. Мое величество в полном царском облачении, которое я успел возненавидеть, чинно восседало на троне. Как ни странно, ни державы, ни скипетра в руки мне не дали – видимо, обычая такого еще нет. За спиной моей стояли целых шесть рынд в белых кафтанах и с серебряными топориками. Одним из них, кстати сказать, был юный Миша Романов. Еще перед походом на Коломну я намекнул его дяде Ивану Никитичу, что пора бы молодцу и послужить. Ну а поскольку принадлежал он к старинному московскому боярству, то начинать ему службу менее как московским дворянином и царским рындой было неприлично. Надеюсь, он по юношескому слабосилию мне свой топор на спину не уронит.

Бояре в парадных ферязях и высоких горлатных шапках стояли по краям палаты, в соответствии со своей знатностью. За ними теснились окольничие и дворяне. Два думных дьяка заняли позицию перед троном: один должен будет вести протокол и уже чинил перья, будто не имел времени сделать это раньше. Второму полагалось переводить речь посла.

Георг Брюно, бывший прежде лишь адъютантом Делагарди, сделал, как видно, блестящую карьеру, после того как привез в Стокгольм весть о выборах нового царя. В палату он зашел вместе с тремя своими офицерами и в сопровождении четырех стольников. Склонившись в почтительном поклоне, он передал через стольника верительную грамоту.

– Как здоровье моего брата Густава Адольфа? – спросил я посла.

Дьяк-переводчик тут же старательно, хотя и не слишком толково, перетолмачил мои слова на немецкий. Впрочем, Георг вполне понял вопрос и тут же ответил:

– Его величество находится в добром здравии, чего желает и своему любезному брату Иоганну Альбрехту.

– Что пишет мне мой брат?

Услышав это, Брюно тут же развернул послание и начал нараспев читать по латыни:

«Мы, Густав II Адольф, божьей милостью король шведов, готов и вендов, весьма счастливы были узнать, что трон великого государя, царя и великого князя Московского и всея Руси, царя Казанского, Астраханского и Сибирского занял любезный нашему сердцу великий герцог Мекленбургский Иоганн Альбрехт III, и сердечно его с тем поздравляем. Да пребудет между нашими тронами братская и христианская любовь и мир…»

Я благосклонно слушал послание своего друга и не сразу обратил внимание, что дьяк, которому полагалось переводить, делает это, мягко говоря, неточно.

– Ты чего несешь дурень?.. – спросил я его тихонько.

– Не вели казнить, великий государь, – взмолился тот, – кто же знал, что он, аспид заморский, на латыни читать станет? Николи такого не бывало прежде, а я этому языку не больно горазд. По-свейски знаю, по-немецки тоже, и ляшский ведаю, а латынь эту еретическую… не доводилось ранее!

Судя по выражению лиц, никто из внимательно слушавших бояр и окольничих латыни тоже не знал, хотя слушали внимательно.

– Ох, дьяк, моли Бога, чтобы посол нашей речи тоже не понимал и не пришлось тебя наказывать за то, что его лаешь бесчестно! Отвечай ему, что мое царское величество государь и великий князь – да смотри здесь в титуле ничего не напутай – сердечно рад поздравлению шведского короля и заверяет его в своей дружбе.

Притихший после моей отповеди дьяк перевел все это послу, после чего тот, преклонив колено, передал королевское послание дьякам. Я в ответ милостиво кивнул и максимально любезно проговорил:

– Передайте послу, что я буду рад его видеть на пиру.

Посол, откланявшись, ушел, а я тем временем подозвал к себе Рюмина и стал расспрашивать о поездке.

– Как король воспринял мое избрание?

– Как-как – удивился, конечно, и все спрашивал, точно ли это все случайно вышло.

– А ты?

– А что я? Все как уговаривались: дескать, знать не знали, ведать не ведали, а на трон ваше королевское высочество едва ли не силой затащили, отчего вы и стали величеством.

– Поверил?

– Да вроде поверил, только ведь сами знаете, «доброжелателей» у вас при шведском дворе больше, чем крыс на «Благочестивой Марте». Так они королю при всяком случае на ваше величество клепают.

– Это верно; а как там, кстати, Петерсон поживает да корабли мои?

– Все благополучно, ваше величество, Ян свое дело крепко знает. Корабли ваши в порядке полном, возят грузы и прибыль приносят.

– Прибыль это хорошо, а что еще говорят?

– Да по-разному. Оксеншерна, к примеру, почти рад, что так все обернулось, а Юленшерны со Спаре злобятся.

– Ну, то, что Аксель рад, – это понятно, я теперь далеко, и его дружбе с королем не мешаю. А что принцесса?

– Супруга ваша не то чтобы огорчилась, но и радостной ее не назовешь. А ехать в Москву раньше лета наотрез отказалась, дескать, дитя не брошу, а зимой его не потащу.

– Что же разумно, хотя и грустно. Ты сына-то моего видел?

– Которого?

– Климушка, не гневи!

– Видел, государь, как не видать – крепкий такой мальчонка, горластый. Я как Катарине Карловне подарки отдавал, так она пожаловала дозволение посмотреть.

– Подаркам-то рада?

– Да какая же, не в обиду будь сказано, женка не обрадуется мехам столь ценным? Княгиня Агнесса тоже радовались, а брат ваш двоюродный уже ходить начал.

– Ладно, хорошо, коли так. Ты вовремя вернулся Клим, много дел у нас. Завтра объявлю, что жалую тебя думным дьяком и велю ведать Посольским приказом. Мы тут готовим посольства к султану османскому Ахмету и шаху персидскому, да еще кое-куда. С одним из них и ты поедешь.

– Помилуй, государь, я дел турецких али персианских и вовсе не ведаю!

– Испугался? – усмехнулся я. – Нет, ты, дружок, к датскому королю отправишься, а как от него вернешься – в Мекленбург да в Брауншвейг заглянешь. А в Царьград да Исфахан другие люди поедут. С персами торговля нужна, без нее денег нет вовсе, а турок и татар вместе с ними надо на поляков натравить. Иначе не видать нам Смоленска как своих ушей. Такие вот дела.

Закончив с Рюминым, я поднял глаза на бояр, усиленно пытавшихся хоть краем уха услышать, о чем я говорю с Климом.

– Что скажете, бояре?

– Помилуй, государь, что тут скажешь – вроде все хорошо писано, только непонятно…

– Да чего там понимать? Брат мой король Густав Адольф поздравляет меня с занятием престола и желает долгого царствования и всяческого процветания державе моей.