Конец рабства - Страница 43

- Что сталось с этим Масси? - спросил мистер ВанУик.

- С Масси, сэр? Ха-ха! Он все толковал, что купит другое судно, но, положив деньги в карман, сел рано утром на почтовый пароход, отплывавший в Манилу. Я погнался за ним и явился на борт, а он мне сказал, что едет в Манилу и там, несомненно, разбогатеет. До меня ему никакого дела не было. А ведь он обещал мне командование, если я буду держать язык за зубами...

- Вы ничего не сказали... - начал мистер Ван-Уик.

- О нет, сэр! Зачем мне было говорить? Я хочу выдвинуться, но мертвые мне не мешают, - сказал Стерн. Он быстро заморгал, потом на секунду опустил глаза. - А кроме того, сэр, я попал бы в неловкое положение. Вы заставили меня молчать дольше, чем следовало.

- А как случилось, что капитан Уолей остался на борту? Он и в самом деле отказался покинуть судно? Или, быть может, это произошло случайно?

- О нет! - энергично перебил Стерн. - Говорю вам, я ему кричал, чтобы он прыгал за борт. Несомненно, он сам отдал фалинь шлюпки. Мы все его звали... то есть Джек и я. Он нам даже не ответил. До последней минуты на судне было тихо, как в могиле. Потом взорвались котлы и "Софала" пошла ко дну. Случайность? э, нет! Говорю вам, сэр, игра была кончена.

Вот все, что мог сообщить Стерн.

В течение двух недель мистер Ван-Уик посещал клуб, и там он встретился с юристом, в конторе которого был подписан договор Масси и капитана Уолея.

- Удивительный старик! - сказал юрист. - В мою контору он со своими пятьюстами фунтами явился, так сказать, неведомо откуда, а за ним с тревожным видом следовал его механик. А теперь он исчез так же таинственно, как появился. Я никогда его не понимал. Нет ли тут какой-нибудь тайны, касающейся этого Масси, а? Странно, неужели Уолей действительно отказался покинуть судно? Это было бы нелепо. Вины на нем не было, как выяснилось на следствии.

Мистер Ван-Уик заявил, что знал его хорошо и не верит в самоубийство. Подобный акт не вязался с характером человека.

- Я придерживаюсь того же мнения, - согласился юрист.

Все склонны были думать, что капитан слишком долго оставался на борту, стараясь спасти что-нибудь ценное.

Быть может, карту, с помощью которой он мог снять с себя подозрение, или какой-нибудь ценный предмет, находившийся в его каюте. Фалинь шлюпки попросту мог сорваться. Однако, как это ни странно, бедняга Уолей незадолго до последнего рейса зашел в его контору и оставил ему запечатанный конверт, поручив, в случае его смерти, отправить это письмо дочери. Впрочем, ничего необычайного в этом дет, если принять во внимание возраст капитана.

Мистер Ван-Уик покачал головой: капитан Уолей мог дожить до ста лет.

- Совершенно верно, - подтвердил юрист. - У старика был такой вид, словно он пришел в мир взрослым человеком и даже с этой длинной бородой. Знаете ли, я почемуто никогда не мог его представить себе старше или моложе.

И в этом человеке была какая-то физическая мощь. Быть может, этим и объясняется то впечатление, какое он производил на всех, кто имел с ним дело. Казалось, его не прикончить обычными средствами, как приканчивают всех нас.

Было что-то внушительное в его спокойной величественной учтивости. Словно он был уверен, что времени ему хватит на все. Да, было в нем что-то не поддающееся разрушению. И иногда он говорил так, будто и сам в это верил.

Когда он в последний раз явился ко мне с этим письмом, он отнюдь не казался угнетенным. Пожалуй, был медлительнее, чем обычно. Но отнюдь не угнетен. Интересно, было ли у него предчувствие? Быть может! И все-таки печальный конец для такого замечательного человека.

- О да! Конец печальный! - с таким жаром воскликнул мистер Ван-Уик, что юрист с любопытством посмотрел на него и, распрощавшись с ним, сказал одному из своих знакомых:

- Странный тип - этот голландец-плантатор из БатуБеру. Знаете о нем что-нибудь?

- Очень богат! - ответил директор банка. - Я слыхал, что он с первым почтовым пароходом едет на родину, чтобы организовать компанию и передать ей свои земли.

Еще один табачный район открыт всем и каждому. Думаю, он поступает умно. Хорошим временам приходит конец.

В южном полушарии дочь капитана Уолея не предчувствовала катастрофы, когда распечатывала письмо, адресованное на ее имя рукой юриста. Она его получила после полудня; никого из постояльцев не было дома, сыновья ее ушли в школу, а"муж, худой, до пояса закутанный в пледы, сидел с книгой наверху, в своем большом кресле.

В доме было тихо; серый облачный день прильнул к окнам.

В жалкой столовой, где круглый год стоял слабый запах съестного, она присела к длинному, вечно застланному скатертью столу, вокруг которого выстроились стулья, прижавшись к нему спинками, и прочла первые фразы: "С глубоким сожалением... тягостный долг... вашего отца нет в живых... согласно его инструкции... роковая случайность... утешение... имя его не запятнано..."

Лицо у нее было худое, гладкие пряди черных волос не скрывали слегка запавших висков. Она плотно сжала губы, темные глаза ее расширились, и наконец с тихим стоном она вскочила, но тотчас же наклонилась, чтобы поднять другой конверт, соскользнувший с ее колен на пол.

Она вскрыла его, выхватила листок.

"Дорогое мое дитя, - так начиналось письмо, - пишу тебе, пока еще сохранил способность писать разборчиво.

Я прилагаю все силы, чтобы сберечь для тебя оставшиеся деньги. Я их удержал у себя для твоей же выгоды. Они - твои. Я их не трону, они неприкосновенны. У тебя есть пятьсот фунтов. Из того, что я заработал, я пока ничего не отложил. Но теперь, если буду жив, я должен отложить небольшую сумму, чтобы приехать к тебе. Я должен к тебе приехать. Должен еще раз тебя увидеть.

Трудно поверить, что когда-нибудь ты будешь читать эти строки. Кажется, бог позабыл обо мне. Я хочу тебя видеть... и все-таки смерть была бы великой милостью.

Если когда-либо ты прочтешь эти слова, я поручаю тебе вознести благодарность господу милосердному, ибо тогда я буду мертв и все будет хорошо. Дорогая моя, близок конец моего рабства".

Следующий абзац начинался словами: "Зрение мое слабеет..."

В тот день она больше не читала. Рука, державшая листок, медленно опустилась; стройная в своем простом черном платье, она подошла к окну. Слез не было; ни скорбного возгласа, ни благодарственного шепота не сорвалось с ее губ. Жизнь была слишком тяжела, несмотря на его любовь, его усилия, - она заглушила эмоции. Но впервые за все эти годы притупилось ее жало, пришел конец тягостным заботам, связанным с бедностью и унизительной борьбой за кусок хлеба.