Конец Большого Юлиуса - Страница 42

Полковник просунул руку между подушкой и легким, остывающим телом Захарова и крепче прижал его к себе.

— Жене скажите правду, — все так же отчетливо говорил Захаров. — Матери не надо. Пусть думает — опять в долгосрочной командировке. Жить хочется, Герасим Николаевич! Я думал — не с вами, так в классе. Осенью хорошо, первый день в новом году, приходят ребята здоровые, повзрослевшие. И твои, и уже другие… Мог тоже механиком. А если бы поправился, тогда опять с вами. Дурак я был, Герасим Николаевич. Все думал, что мно-о-о-го впереди. Нерасчетливо жил. Если б знал, сколько сделать можно было бы…

— Ты много сделал, Алеша! — громко сказал полковник. Ему казалось, что Захаров не слышит. Свет в лице капитана угасал, кожа потемнела, черты погрубели. — Мы его взяли. Слышишь, Алеша?

— Это хорошо… Руку дайте! — уже с трудом произнес Захаров. Полковник нашел в складках одеяла холодную, тяжелеющую руку Захарова и сжал, стараясь согреть.

— Вот, значит, оно как! — слабея, сказал Захаров. — Надо идти одному. Никогда не был один. Страшно одному. Вы здесь, товарищ полковник?

— Я не уйду, Алеша! — полковник придвинулся к Захарову еще ближе. — Ты меня слышишь?

— Плохо… Далеко ушел. Все будет в порядке, товарищ полковник. Надо справиться…

Полковник вспомнил, что так говорил Захаров, уходя на задания, и промолчал, не найдя в себе сил ответить товарищу.

— Темнеет! — не сказал, а выдохнул Захаров. — Вы еще здесь? — и умолк.

Вскоре он перестал дышать. Полковник высвободил онемевшую руку и долго сидел молча, ни о чем не думая, не двигаясь, ощущая только усталость. Сзади послышались шаги, вошел врач. Полковник поднял руку и закрыл глаза Захарову.

Когда Герасим Николаевич вернулся в отдел, Миша Соловьев принес расшифрованные и перепечатанные стенографисткой первые листы допроса Горелла и Робертса.

— Надо изъять чемодан с «бомбой» у гражданки Харитоновой, — все еще борясь с усталостью, сказал полковник. — Возьмите санкцию у прокурора на обыск и поезжайте.

Миша прибыл к Юле Харитоновой. Он вошел в квартиру с управдомом, дворником и понятыми.

— Это нахальство! — сказала Юля Мише Соловьеву. — Вы пользуетесь тем, что я одинокая беззащитная женщина! Я ничего не знаю!

— Одну минуточку! — вежливо остановил ее Миша. — Вы сами откроете шкаф, или мне придется это сделать? Лучше бы — сами!

— Открывайте, ломайте, арестовывайте — мне все равно! — Юля швырнула ключи.

Миша открыл шкаф, достал чемоданы Горелла и раскрыл их на мгновенье, чтобы убедиться, — те ли.

— Ах, вы за этим! — сказала она успокоенно. — Насчет этого я уже заявила. Сама! Вещи не мои, принадлежат жильцу.

— Распишитесь, пожалуйста, в протоколе обыска! — предложил Миша. Юля размашисто расписалась, и Миша ушел.

Представитель Министерства иностранных дел вручал Робертсу и Биллиджеру предписание покинуть Советский Союз в 24 часа.

— Очень жаль! — сказал, напряженно улыбаясь, Биллиджер. — У вас прекрасные библиотеки. Я заканчиваю книгу о советской литературе, мне осталось совсем немного. Несколько месяцев!

— В вашей книге, господин Биллиджер, все равно не будет ни одного слова правды о советской литературе, — сказал представитель Министерства иностранных дел, — так что вы можете ее закончить где угодно!

— Я сделаю это на пароходе! — нагло сказал Биллиджер. — По дороге домой. Она будет иметь большой успех. Я пришлю вам экземпляр.

— Все это глупости, Биллиджер! — раздраженно перебил Робертс. — Вот мое положение действительно затруднительно! Мой ребенок в больнице. Жена не соглашается оставить дочь!

— У нас нет претензий к вашей дочери! — пожал плечами представитель Министерства иностранных дел, — так же, как и к вашей жене. Когда девочка поправится, она в сопровождении матери будет направлена на родину. Больше я ничего не имею сообщить вам!

Рано утром перед отъездом на аэродром Робертс в сопровождении переводчика посольства отправился в больницу проститься с дочерью и женой.

Сбивчиво, с отвращением выдумывая предлоги, Робертс объяснил жене причины своего внезапного отъезда и простился.

Направляясь по коридору к выходу, он решил зайти к главному врачу и попросить его позаботиться о жене и дочери. Каковы бы ни были неприятности, они не могут до конца уничтожить престиж дипломата.

Главный врач принял Робертса стоя, молча выслушал, побагровел и, сорвав очки, сказал:

— Вы просто мерзавец! И сию минуту убирайтесь из больницы… Это — наглость прийти сюда! При чем тут жена и дочь! А вы думали о них, когда зарабатывали себе репутацию международного преступника? Немедленно покиньте территорию больницы! Здесь Юрка Столбцов лежит, тот самый мальчик, о котором упомянуто в газетах, и мы еще не знаем, удастся ли сохранить ему здоровье… У меня у самого погиб сын во время войны! Как вы смели прийти ко мне, господин Робертс? Это… это… ни в какие ворота не лезет! Это душевное распутство! Вот что!

— Господин Робертс — дипломатический представитель! — сдержанно, но с долей злорадства сказал переводчик посольства, присутствовавший при разговоре. — Оскорбляя его, вы оскорбляете…

— Бандит он, а не дипломат! — не смущаясь, перебил главный врач. — И будьте добры немедленно увести его отсюда! Все! Больше я с вами не разговариваю! Я занят!

Робертс, не прощаясь, направился к дверям.

Полковник Смирнов знал, что следствие по делу Горелла будет длительным и тяжелым. Но действительность превзошла все его ожидания.

Развращенный мозг Горелла не мог допустить мысли, что есть преступления, простить которые народ не может.

Горелл решил сыграть на своей последней карте. Он решил заслужить прощение потоком признаний, в которых и правда и ложь были одинаково чудовищны.

Каждый факт приходилось многократно проверять, прежде чем признать его. Иногда Горелл в течение нескольких дней подряд лгал, обливая множество людей зловонной клеветой. Потом начинал рыдать и признаваться во лжи. Иногда один и тот же факт он освещал различно, в зависимости от степени своего отчаяния, и Смирнову приходилось поднимать груды материалов, чтобы докопаться до корня факта.

Отсылая Горелла, полковник выходил на улицу и долго бродил в толпе, пока не исчезал вкус желчи во рту. Мир снова становился веселым и доброжелательным, но это длилось недолго — Смирнову приходилось возвращаться в отдел и снова выслушивать страшные сообщения Горелла.

Смирнов почти не спал и не ел. Он приезжал домой на несколько часов и за столом; отмалчивался, как бы издали слушая разговоры жены и сыновей. Ему казалось, что он приносит к себе в дом частицу той зловонной грязи, в которой ему приходилось возиться ежедневно.

Но с каждым днем распутывался клубок вопросов, до сих пор казавшихся безнадежно запутанными. Иногда Смирнову представлялось, что он разминирует — только не поле, не дороги и поселки, а отношения между народами, готовя почву под добрый, счастливый посев мира и дружбы.

Несколько раз в эти тяжелые дни полковнику звонила Кира Прейс и просила разрешить свидание с матерью.

— Сообщите ей, что завтра мы дадим свидание! — сказал, наконец, полковник Смирнов Берестову. — Пусть приходит к одиннадцати утра.

— Здравствуйте, Кира! — приветливо сказал полковник, когда она вошла, похудевшая, в темном платье, ставшем слишком широким для нее, и молча, кивнув на приветствие, села в кресло у стола. — Сейчас вы встретитесь с Аделиной Савельевной. Дать вам папиросу? Ведь при мне вы не стесняетесь курить.

— Нет, спасибо! — сурово сказала Кира, выдерживая взгляд полковника. — Я ничего от вас не хочу!

— Как вам угодно! — пожал плечами полковник, и пока не вошла Аделина Савельевна, оба они молчали и думали о своем.

Войдя, Аделина Савельевна криво улыбнулась дочери, с любопытством взглянула на полковника и молча села в кресло рядом с Кирой.

— По правилам я должен присутствовать при свидании, — сказал Смирнов. — Но я хочу, Кира, чтобы в разговоре с Аделиной Савельевной вы чувствовали себя совершенно свободной и спокойной. Вы будете говорить наедине.