Концерт для Крысолова (СИ) - Страница 72
Рихард только вздохнул, вспомнив, как его парни волочили в фургон истекающее кровью тело… Этот рассказывает про троих, нас было пятнадцать.
Вот у кого прощенья просить…да где его найдешь теперь…
— Рихард… Рихард?
Рассветало, и Рихард вспомнил свой первый рассвет с Бальдуром. Как хорошо, что этот рассвет не такой… а того, может, и вправду вообще не было, а?
Дурной сон.
Бальдур вдруг негромко, но вполне слышно чавкнул. Наверно, ему снился какой-нибудь фуршет.
— Есть хочешь, — прошептал Рихард дурацким веселым шепотом и тут же сам почему-то захлебнулся слюной. Ну конечно, в том «Гранд Отеле» они оба не ели, только пили… Тут у него было что поесть, но и будить Бальдура, который после неприличного чавка начал что-то бесшумно, воспитанно жевать, не хотелось. А впрочем…
Рихард сунул руку под одеяло, погладил ему спину, почесал обросшую невидимым светлым пушком поясницу и почти против воли сунул ладонь дальше, еле коснулся теплого округлого зада — и, перестав контролировать себя, пощекотал пальцами ложбинку меж ягодиц.
Бальдур все так же безмятежно дрых — тем удивительней было то, что он вдруг отчетливо произнес:
— А еще?..
— Ах ты! С утра-то!..
— А у тебя… с утра… не стоит, что ли? — Бальдур мучительно сражался со сном, и лучше б ему было при этом не морщить носа, потому что у Рихарда от этого и впрямь встало, как на заказ…
— Бальдур, теперь я не хочу умирать.
— Я рад.
— Я хотел после того, как увижу тебя, пойти ночью в Пратер…
— И застрелиться на клумбе с розами.
— Можно с астрами.
— Розы — это красивее. Но уж очень пошло. Если ты этого не понимаешь, ты натуральный эсэсовский гиббон без вкуса и фантазии. И потом, там нельзя стреляться, дурак. Там мамы с детьми гуляют…
— Бальдур, не надо смеяться, — попросил Рихард, хоть и чувствовал, что готов слушать шираховскую болтовню бесконечно, — Умирать я не хочу теперь, да, но и как жить — не знаю.
— Я не смеюсь, Рихард. Дам тебе записку к одному человеку. Расскажешь ему про узкие врата… Но лучше не рассказывай о том, что делал ночью. К твоему сведению, это называется содомский грех. А этому святому отцу хватит одного знакомого пидораса.
Кардинал Инницер принял у себя дома исповедь от взъерошенного молодого человека, сунувшего ему записку от гауляйтера Вены, ужаснулся… но и обрадовался.
— Сын мой Рихард, если вам так уж нужно кому-то служить, отчего вы не хотите послужить Господу?
Бывший эсэсовец Рихард Вагнер, при рождении записанный в приходской книге как Рихард Фридрих Шлотц, поднял на него свои дикие зеленые глаза так, как поднял, возможно, на Христа свои засохшие в могиле очи Лазарь.
— Святой отец, а это…это… это возможно для меня?..
— Сами же сказали, что умерли. Отчего б не воскреснуть — для Господа?
Мысленно кардинал добавил: «Это первый, кого ты спас, Бальдур… или уже не первый?.. Ты правильно понял…»
[14] — Э, Рейни. Друг… Не путай… — На самом деле уменьшительным от имени «Райнхард» по-немецки должно быть «Райни». Ширах называет Гейдриха «Рейни» в шутку, производя это словечко от английского «дождь».
[15] «Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу…» — первый катрен «Божественной комедии» Данте.
[16] как один — со знакомым лицом — начинает давиться и прятать глаза, сдерживая рыдания, второй — кажется, он имеет отношение к Рейхсбанку, а может, и нет — откровенно плачет, сморкаясь в платок- Ганс Фриче и Вальтер Функ.
[17] Ширах напряженно уставился на экран. — реакция Шираха на упомянутый фильм приводится со слов непосредственного наблюдателя психолога Г. Гилберта.
[18] А дальше он видит тюремную камеру, метра четыре на три. — Имеется в виду камера Нюрнберга, а не Шпандау.
1945. Dies irae[19]
В ночь с 1 на 2 мая 1945 года возле городка Швац под Инсбруком трое мужчин в форме дивизии «Великая Германия» с безнадежной руганью пытались вытолкнуть из грязи престарелый армейский «Фольксваген». Когда машина наконец выползла из тягучего месива, водитель закурил, испачкав сигарету грязными пальцами, и произнес:
— Похоже, передача полетела, я сразу так и понял. Приехали.
— О Господи, — простонал второй мужчина, бессильно валясь на сиденье и с глубоким отвращением разглядывая голенища сапог, вымазанные рыжей глиной, — Франц, скажи, что это была шутка.
— Те, кто так шутит во время боевых действий, долго не живут, — отозвался водитель.
Третий мужчина молчал — он не особенно помогал выталкивать машину, потому что у него была всего одна рука.
— А как же поручение Дитриха? — пробурчал второй, — Вот что теперь делать? Я же не могу на него наплевать?
— Вы же не виноваты в том, что машина сломалась, — водитель о чем-то подумал и произнес:
— Ладно. Доставайте спальники и отдыхайте здесь. Отгоню этот гроб на колесах в Швац — там, как я помню, есть автомастерская. Ну и узнаю, как там и что. Ну и вернусь к вам. Тут идти-то с километр будет, не больше… Отто, — тихо обратился он к однорукому, — ты бы о костре подумал, смотри, как твой шеф трясется…
— Неудивительно, что трясется, он мокрый весь, как и мы оба. Под дождь-то попали? Да еще и грязища эта…
Тот действительно трясся, а выбравшись из фольксвагена, уселся прямо в мокрую траву.
Водитель кивнул и полез в машину, в которой что-то глухо застучало, когда он еле-еле тронул с места.
Отто, с двумя спальниками под мышкой, произнес:
— Хватит сидеть и дрожать, вставай, Бальдур. И давай поищем место посуше.
— Да тут все и везде мокрое!
— Не капризничай, не позорь «Великую Германию». Командира на тебя нет.
— А то что?
— А то заставил бы бегать по кругу, чтоб форма высохла. И чтоб не хандрил. Постой, подержи спальники, костер разведу.
В этом Ширах был весь — если на людях держал себя прилично и по-мужски, то при Отто не стеснялся поныть-похныкать по любому поводу. Отто необидно подкалывал его, взывая к его совести и мужественности.
У теплого костра, который Отто, хоть и с превеликим трудом, но ухитрился разжечь, настроение у Бальдура фон Шираха слегка улучшилось. Отто поглядел, как он сидит, кутаясь в шинель, подтянув колени к подбородку и поблескивая в темноте скорбными глазами, и засмеялся:
— Чучелко ты! Посмотри, на кого похож!
— А что такое?
— Нечего было грязной перчаткой нос чесать, вот что. Морда полосатая, вся в глине… Чингачгук-то! Утрись!
— Правда, что ли? — Ширах полез в карман за платком.
— Жрать хочется, — сказал Отто, — да кто ж знал, что так случится. Интересно, Рам догадается из Шваца пожрать захватить?..
И тут же понял, что про еду завел зря. Ширах опять помрачнел.
— Устал ты, — сказал Отто ласково, подсев к нему и обняв левой рукой, прижав к себе, — Плохо тебе совсем. Ну, ничего, война почти кончилась… сам понимаешь — всё, каюк. Будет все по-другому. Чем будешь после войны заниматься?
— А ты?
— Мне все равно, чем смогу, лишь бы с тобой.
— Спасибо. Только ты об этом больше не говори, Отто, беду себе накаркаешь…
— Какую еще беду?
— Это тебе, Отто, можно будет еще чем-то после войны заниматься — если вовремя от меня отделаешься и в лагерь для пленных не попадешь. А я конец войны не переживу. Я же не ты, Отто, я же шишка, хоть и бывшая. Поймают — к стенке без разговоров.
— Не трусь, ну. Откуда ты знаешь?..
— Чувствую — будет так. А может, и хуже еще… — пробормотал Бальдур, еще тесней прижавшись к Отто.
— Давай спать. Чего сидеть мучиться. Утро вечера мудренее.
Утром оба одновременно приподнялись и уставились друг на дружку ошалелыми глазами.
— Я видел такой поганый сон… — сказал Отто.
— Это был не сон, — сказал Бальдур.
А Франц Рам утром не появился. Не появился и днем. Отто и Бальдур совсем извелись от тревоги и голода.