Концерт для Крысолова (СИ) - Страница 64

— Слушать каждое слово, — приказал Гиммлер, — Каждое! Я не верю, что наша балаболка не ляпнет ничего ЭТАКОГО по простоте душевной, Дельбрюгге. И вот тогда…

Дельбрюгге усмехнулся, зная, что будет «тогда». Он терпеть не мог эту сентиментальную интеллигентную размазню с пидорскими манерами и неуверенной улыбочкой. И горячо надеялся, что офицерские погоны не спасут этого красавчика — и в конце пути его будет ждать не благородный расстрел, а петля…

Он следил за каждым шагом Шираха, словно хитрый кот за беспечными прыжками глупого воробья.

И в тот вечер, разумеется, присутствовал в зале — само собой, не для того, чтоб наслаждаться музыкой, но для того, чтоб убедиться в весьма прискорбном для Шираха факте.

Тем же вечером, но позже, Гиммлер уже знал, что в Вене по инициативе меломана-гауляйтера исполняли русскую музыку.

Дельбрюгге без опаски беседовал с ним по телефону в канцелярии — Ширах после концерта, само собою, закатился в кабак с какими-то своими никчемными приятелями из музыкантов.

— У вас готов следующий список чертовых жидов? — поинтересовался Гиммлер.

— Да.

— Проверьте, проживает ли сейчас в Вене семья еврея по имени Рональд Гольдберг. Сам он, жена и сын. В свое время наш красавчик наделал шороху, приняв еврейского щенка в Юнгфольк — потому, что его папаша, Гольдберг, дружил с ним, когда наш Бальдур еще не умел приставать к мужикам. Надеюсь, что не умел.

— Проверим.

— Если Гольдберги проживают в Вене — добавьте их в списочек. Всех троих.

— Будет сделано.

— И проследите за тем, чтоб этот списочек точно попался герру гауляйтеру на глаза… Поглядим, не отвык ли наш своевольный красавчик дружить с кем не надо. Если отвык — его счастье.

И списочек, само собой, попался — уже на следующее утро. С приказами Гиммлера не шутят, Дельбрюгге отлично это знал. Да ему и самому не терпелось поглядеть, что из этого выйдет.

— Почему на моем столе постоянно валяется ваш бумажный хлам? — раздраженно начал Ширах, едва вошел в кабинет.

— Мой референт чертов растяпа, — ответил Дельбрюгге, — что это он опять перепутал?.. Что это такое?

Он прямо-таки подталкивал Шираха заглянуть в бумагу, и тот, конечно, заглянул. Дельбрюгге, зная о причудах его зрения, не стал рассчитывать на то, что он сразу увидит знакомые фамилии, если вставить их в список по алфавиту, и потому, не мудрствуя лукаво, напечатал их самыми первыми.

Эффект превзошел все ожидания.

Ширах прищурился, а потом захлопал ресницами, словно глазам не верил. Лицо у него побледнело, на виске заколотилась жилка, рот приоткрылся.

Дельбрюгге молча ждал.

— П-послушайте, — сказал Ширах, он даже начал легонько заикаться от волнения, — вот эти т-трое…

— Что такое с этими тремя?

— Я… я не хотел бы видеть их в этом списке. Извольте сделать что-нибудь, чтоб их тут не было.

— Герр гауляйтер, — тихо, твердо сказал Дельбрюгге, — вы позабыли, что вы не мой шеф.

— Значит, позвоните своему. И решите этот вопрос.

— Позвольте. Я не понимаю, почему эта еврейская семейка должна находиться на особом положении, — усмехнулся Дельбрюгге, — и буду рад, если вы объясните мне то, чего я не понимаю.

— Я не намерен вам ничего объяснять! — рявкнул Ширах, — И выясню этот вопрос сам!

— Пожалуйста, герр гауляйтер, — невозмутимо отозвался Дельбрюгге. Звони, звони Гиммлеру, дурачок. Он ждет твоего звонка.

Самодовольная физиономия эсэсовца окончательно вывела гауляйтера из себя, и он сдавленно сказал:

— Дельбрюгге. Уйдите вы к черту отсюда.

Оставшись в кабинете один, Бальдур рухнул на стул и сжал ладонями виски.

Дельбрюгге совсем понапрасну держал его за полного идиота. Бальдур прекрасно понял, что фамилия «Гольдберг» угодила в список вовсе не случайным образом. Это был, разумеется, ответ Гиммлера на Чайковского.

Дельбрюгге, слава Господу, убрался, адъютанты не входили без зова, и Бальдур мог устроить небольшую истерику, чем и занялся. Уж очень ему было страшно, противно и больно.

Около пяти минут он глядел в никуда полными слез глазами и тихонько бормотал — если б кто-то увидел его, может, подумал бы, что он читает молитву. Но это была не молитва, ибо молить того, чье имя он бормотал, было бесполезно — хоть о милосердии, хоть о прощении.

— Хайни, Хайни… Оставь меня в покое, пожалуйста, Хайни, что я тебе сделал… Мы ведь когда-то ладили с тобою…

Бальдур отлично понимал, что все давным-давно изменилось самым поганым образом, и это придется принять.

Он сунул руку в ящик стола, отыскал там яблоко и принялся его сосредоточенно грызть. Так он уж был устроен — стоило испытать серьезное волнение, и на него нападал прямо-таки волчий голод. Привычка вечно что-то жевать была не из лучших, он это знал, но мало что мог с собою поделать — даже под угрозой снова набрать вес, как это с ним однажды уже случилось в молодости. Более-менее уберечь его от этого мог разве что верный Отто, который (по его же просьбе) всегда орал: «Опять ЖРЕШЬ, КАК СВИНЬЯ?!» и набивал ящик его стола яблоками и морковками, от которых хоть вреда не было.

— Господи, — пробормотал он, — еще утро, а я себя чувствую как водовозная кляча… Как мне все надоело. Как я чертовски устал от всех вас… Почему я, бестолковый идиот, не уехал, когда меня звали — меня ведь звали убраться отсюда к чертовой матери, Господи…

Он вспомнил о Пуци, и его брови напряженно сошлись. Он ощутил глубокую тоску по нему — раньше он предпочитал не думать о том, как ему не хватает этой физиономии с презрительным ртом и кроткими глазами, этого спокойного низкого голоса, да, и огромной теплой лапищи, которая обычно так ласково гладила его по волосам.

— Ах да. У тебя ведь все отлично. Ты у нас молодец. Только вот… будь осторожен, ладно? Если живешь среди крыс, не может быть уверенности, что они не сожрут тебя… И если что — приезжай.

О да, Пуци, у меня все отлично. Хоть пулю в лоб. Как ты был прав — нельзя жить среди крыс. Приехать? Как, мой Бог, у меня это теперь получится?!

Нет выхода. Нет.

Бальдур вспоминал лицо Пуци и его взгляд — тогда, когда он признался, что еврей… И Рональд Гольдберг еврей, и жена его, и пацан. И вот теперь я должен — ДОЛЖЕН позвонить Хайни, иначе мне не спасти их, их увезут из Вены в набитом вагоне, увезут туда, откуда не возвращаются.

А если я позвоню, меня, возможно, увезут вместе с ними. Прелестная перспектива, да.

Рука у Бальдура явственно дрожала, когда он потянулся за телефонной трубкой, и он с отвращением посмотрел на собственную руку. Трус. Надо ж быть таким трусом.

Прикусив губы, он быстро, чтоб решимость не растаяла, сунул в рот зажженную папиросу и набрал берлинский номер.

Он чуть не поседел за время этого недлинного разговора, но убедился в главном — Хайни пока еще не собирается расправляться с ним так, как он того заслуживает. Гиммлеру доставляло очевидное садистское удовольствие мучить его, держа в страхе, и ему блестяще это удавалось…

— Я слышал, — проворковал он, — что у тебя изменились музыкальные вкусы, Бальдур? Но я надеюсь, что ты по-прежнему не забываешь Рихарда Вагнера?

Да. Бальдур не забыл того Рихарда Вагнера, который не был автором «Валькирии» — и был уверен, что до смерти не забудет.

— Нет, Хайни, конечно, не забываю, — он изо всех сил старался говорить так, чтоб в голосе не было слышно позорной дрожи.

— Так чем обязан, герр гауляйтер? У меня работы по горло.

— Хайни, — Бальдур понял, что не приготовил нужных слов, но было поздно, — у меня к тебе… просьба личного порядка…

— Всегда рад помочь.

Бальдур так и видел, как тот ухмыляется на том конце провода, зная, что сейчас венский гауляйтер будет унижаться перед ним.

— Мне тут принесли список… подлежащих депортации…

— Не понял. Почему тебе? Дельбрюгге шею намылю.

— Хайни, нет, не надо… дело в том, что в этом списке есть семья, которая… предана национал-социализму… и оказалась там по ошибке…

— Бальдур, ну какого черта тебе заниматься такими вещами? Это, слава Богу, не входит в твои обязанности. Позволь разбираться с ошибками тем, кто должен это делать…