Концерт для Крысолова (СИ) - Страница 49

Фургон уже не казался зловещим — обычная ободранная колымага.

Они ехали, Бальдур курил предложенную Вагнером сигарету, ему уже не было так плохо и очень хотелось домой.

— Вот счастливая натура, — буркнул Вагнер.

— Вы что-то сказали?.. — с живым интересом откликнулся Бальдур.

— Я просто любуюсь на вас, герр рейхсляйтер, — с сухою усмешкой сообщил Вагнер, — Мне казалось, вы куда дольше будете приходить в себя. А вам стоило лишь увидеть, что солнце все же взошло, и вот вы уже чуть не улыбаетесь…Наверное, завтра будете вспоминать все это, как плохой сон?

— Мне уже сейчас кажется, что это был плохой сон, — ответил Бальдур.

— Думаю, если б вам действительно досталось, все было б хуже?

— Теперь я думаю, что и не досталось бы, ни при каких условиях. Вы предпочли бы побольше меня напугать, но сделать бы ничего не сделали.

— Откуда такая уверенность? — хмыкнул Вагнер.

— Вам этого не приказывали. И вы испугались, когда нечаянно разбили мне нос. Вы даже не оставили меня валяться на этом зачуханном полу.

— В следующий раз, — сухо откликнулся Вагнер, — все может быть по-другому. А вы меня удивляете… мне казалось, вы куда слабее и трусливее, если судить по поведению.

— Но ведь сейчас светит солнце, как вы справедливо заметили, — насмешливо откликнулся Бальдур, — и вы свое дело сделали. Какой смысл мне сейчас-то бояться вас?

— Думаю, несмотря ни на что, урок усвоен, не так ли? — холодно бросил Вагнер.

— О да. Да. Хоть вы и мало похожи на учителя.

— Верно, мало. Я просто делаю учительскую работу, — усмехнулся эсэсовец, — потому что пока этого достаточно. А тех, кого нельзя научить, приходится лечить, герр рейхсляйтер.

— И тогда вы преображаетесь в доктора?.. Доктор Вагнер. Звучит.

— Надо заметить, — процедил Вагнер, — что играть в доктора мне нравится куда больше. Может, потому, что лечение почти всегда оказывается эффективным.

— Почти?..

— Да-да. Но если и оно не помогает… угадайте, в кого я преображаюсь?

— В палача, я полагаю, — сказал Бальдур очень тихо.

— Верно. Но это случается редко. Обычно лечение… успешно.

— Не надо мне рассказывать об этом, — сказал Бальдур.

Вагнер с удовольствием наблюдал, как это засветившееся было лицо снова погасло — все же я не ошибся, ты жалкое, трусливое существо, Бальдур фон Ширах, и у меня НЕТ сомнений, что урок усвоен блестяще.

— Ну вот, сразу и «не надо рассказывать», — Вагнер наслаждался от души, — а может, мне хочется разделить с вами свою профессиональную радость и гордость. Знаете, одним из пациентов, — в фургоне было полутемно, и глаза Вагнера снова обрели страшноватую стеклянную блескучесть, — я искренне горжусь. Не думаю, что доктора с дипломами могли бы добиться такого успеха… вы меня слушаете, герр рейхсляйтер?

— Куда ж я тут денусь, — в голосе Бальдура против воли проскользнула жалобная нотка, и Вагнер чутким слухом прирожденного мучителя поймал ее, и она его раздразнила…

— Так вот. Мой любимый пациент — это один пидор. Представьте, я вылечил его от гомосексуализма, разве не чудо?..

Вагнер почти нежно посмотрел во враз помутневшие глаза Бальдура. Давай, мысленно подтолкнул он его, заори «Не надо, не надо, пожалуйста, не надо!!!», как ты уже орал сегодня. Заори — я не буду рассказывать…

Но Бальдур промолчал, и потому Вагнер спокойно закончил:

— Это оказалось так просто, герр рейхсляйтер, вы не поверите. Правда, понадобилось не пять, как сегодня, а двадцать… медбратьев и ассистентов. Зато хирургическое вмешательство прошло успешно. Насколько мне известно, он больше не пидор — после того, как мы всю ночь пускали его по кругу…

Больше Бальдур не произнес ни слова. И Вагнер прекрасно его понимал.

Разумеется, Бальдур не удержался от того, чтоб, встретившись как-то с Гиммлером, не передать привет его замечательно-профессиональному сотруднику Рихарду Вагнеру.

Куцые брови Гиммлера дернулись:

— Бальдур, — сказал он, — знаешь ли, это была бы огромная честь для СС — если б там служил Рихард Вагнер… Но вынужден тебя разочаровать — оберштурмфюрера СС с таким именем не существует в природе.

Ничего иного Бальдур и не ждал.

Но потом сел и, сжав ладонями виски, задумался о живых глазах Ронни — и мертвых дырках Рихарда Вагнера.

Рональд не сказал ни слова — просто ссутулился и ушел на кухню, когда сияющий Пауль приволок из своего штаба Юнгфольк нарядный красный барабан с белыми молниями «зиг» на боках.

Раньше Рональд уходил на работу вечером. Теперь старался убраться из дома пораньше — у него сил не было слышать, как его сын упражняется на этом дикарском инструменте. Раньше он мечтал, чтоб у Пауля прорезался музыкальный слух… Что там со слухом, было неизвестно, но вот чувство ритма у парня оказалось потрясающее. И вскоре у него начало получаться… палочки так и летали, рассыпая по дому и по улице звонкую, наглую, победительную дробь. А лицо Пауля-барабанщика становилось суровым и незнакомым.

Он участвовал теперь в любом параде. Рональд ни разу не приходил посмотреть на это, он знал, что сын обижается на него, но пересилить себя не мог. Его безмерно раздражали эти трубы и барабаны, эти марши и гимны.

Побыстрее бы уехать в Вену… но сбережения на переезд росли медленно. Слишком медленно. Да еще нужно было отдать долг Норе и Берштейну…

Рональд сознавал, что рискует сыном.

Пауля теперь было не застать дома — все свое время он проводил с товарищами из Юнгфольк. Они то репетировали очередной марш, то собирали пожертвования в партийную кассу, то распространяли «Фелькишер беобахтер» (хорошо еще, не «Штюрмер»), а по вечерам собирались на «беседы» в штабе, где при свечах кто-нибудь из молоденьких фюреров Гитлерюгенд знакомил малышей с биографиями великого художника и архитектора Адольфа Гитлера, великого поэта Бальдура фон Шираха и прочих крысиных гениев. Рональд недоумевал, как это Пауль, который любит Гете, может читать шираховские бредни, совершенно не замечая, что в них ни складу ни ладу. Впрочем, это ли самое странное…

Рональд с недоумением глядел на Марию — та словно и не замечала, что происходит.

Два года уже не замечала…

— Пауль, вечером будет пирог. Можешь пригласить своих товарищей.

— Здорово, мам, спасибо!

Пауль убежал в свой штаб — и тут Рональд позволил себе вопросительно взглянуть на жену. Она только плечами пожала и отправилась на кухню, где пышное, желтовато-белесое тесто дышало под крышкой старой кастрюли. Рональд потянулся за женой. Он ощущал легкую, но противную неловкость.

— Ронни, — сказала Мария, — они ведь дети, такие же, как наш Пауль.

— Дети наци. Еще неизвестно, станут ли есть твой пирог. А ну как подумают, что ты замешивала его с кровью христианских младенцев?

— Не говори глупостей, Рональд… И реши наконец, чего ты хочешь на самом деле.

— Я не хочу, чтоб Пауль стал нацистом. Я не хочу, чтоб он когда-нибудь плюнул мне в лицо по указке своего драгоценного Шираха. Я не хочу…

— Я спросила не о том, чего ты не хочешь.

— А хочу я…

Рональд снова словно в болоте увяз, ощущая, что краснеет. Что за женщина. Умеет же заставить тебя почувствовать себя идиотом! И без усилия, заметьте, без всяких бабских штучек…

— Ты хочешь, чтоб твой сын был счастливее тебя, — глуховато сказала Мария, раскатывая тесто. Ее тонкие смуглые руки тонули в нем, и оно отчаянно пыхтело, — Помоги мне, Ронни, вот скалка. И в то же время ты хочешь, чтоб он вел себя так же, как ты… Отчего ты тогда не назвал его… Исааком?

— Я не люблю это имя. Оно напоминает о… жертве. А я не такой ортодокс, чтоб понять, как можно принести в жертву своего ребенка…

— А ты не этим ли занимаешься?

— Что?..

— Рональд… не мешай ему. Он ведь теперь старается приходить домой попозже, когда ты уже уходишь на работу — чтоб не видеть твоего взгляда. Ты смотришь на него, как будто он не сын тебе, а враг…

— А ты — ты дальше своего носа — кстати, запачканного в муке, вытри, — ничего не видишь! Неужели не понимаешь… наш Пауль — исключение. Других еврейских ребят в Юнгфольк не берут! А из нашего Ширах сделал… шута горохового!