Концерт для Крысолова (СИ) - Страница 27

Это была уже крайне опасная область. И Пуци нутром почуял, что сейчас не надо — ни в каком контексте — упоминать имени Адольфа, чтоб не вызвать еще один поток слез или что похуже.

Ему все стало ясно — и он впервые подумал об Адольфе с неким брезгливым недоумением… Оказывается, это чудо в перьях не оправдывало даже слухов о его связи с племянницей. Идиот. Или… неполноценный какой-то. В самом деле, с 15 лет песочить девчонке мозги, а ведь она растет, она уже выросла. И ведь заметно, заметно, что он не лжет, его тянет к ней словно на канате, так какого черта мучить ее и себя? Компрометирующая связь? Чушь чушью. Поговорили б и забыли уже давно. А говорят до сих пор только потому, что бегают, бегают от Гели к нему и обратно тревожные ненормальные токи… Не хочешь, не можешь любить ее — отпусти, пусть встречается с парнями, пусть танцует, смеется и ловит восхищенные улыбки, пусть будет у нее все как у всех… Адольф, собака на сене, ей-Богу. Неудивительно, что девчонка сходит с ума. С пятнадцати до девятнадцати лет не имея от тебя ничего, кроме масленых взглядов и страстных монологов. И… запретов на все, что принадлежит ей по праву. Запрета… на жизнь. Да, именно так. А то с чего бы девятнадцатилетней красивой девчушке думать о смерти?

— Вот потому я тебя и позвала… — сказала Гели.

— Гели, я прошу тебя. Я тебе в отцы гожусь.

— Лучше в отцы, чем… в дяди. Я тебя так люблю, Пуци. Ты мне всегда нравился больше, чем все они… Ну что, разве трудно?..

Еще как, подумал он. Нет, все же проста ты, Гели, до ужаса…

— А ты меня разве не любишь?..

— Люблю, — ответил он, — но… не так, как для этого надо.

— Ты тоже не видишь, что мне уже не пятнадцать, да?..

— Вижу, — сердито сказал он, — но это ничего не меняет.

— Ты просто боишься, да? Что он узнает?.. Я никогда бы не сказала ему, что это был ты… Да у него, — она цинично усмехнулась, — и не возникнет желания проверить…

— Боже, Гели… что ты болтаешь…

— Это ты болтаешь, — шепнула она ему в ухо, — вместо того, чтоб делом заняться.

Ее узкая теплая ладошка забралась в брешь меж двумя пуговицами его сорочки, погладила.

— Прекрати…

— Ни за что…

Она знала, знала — недаром же так больно стукнула его — «жена тебе изменяет»… хотя откуда ей знать, что у Пуци (у Пуци, от которого, несмотря на далеко не смазливую рожу, все бабы млели, стоило захотеть!) давно не было женщины, потому что Хелен действительно не уделяла ему никакого внимания, а изменять ей ему было некогда — да и не было тогда еще особого желания, была надежда — а ну как все склеится?..

Где там. Пуци знал, кто был ее любовником, и ему только и оставалось зубами скрипеть — не потому, что тот был достойный соперник, но потому, что Пуци всегда уважал его…

Его долговязое тело сотрясала мучительная дрожь — и оттого лишь, что девчонка как с цепи сорвалась… и совала руку уже туда, куда, вообще говоря, девственницам руки совать несвойственно. А Пуци в свои сорок, надо сказать, все еще был в этом смысле таким же, как был пусть не в восемнадцать, но уж как в двадцать пять точно, природа щедро позаботилась об этом. У него, наверное, и детей было б больше сейчас, если б того хотела Хелен…

— Эрни. Эрни… мой…

— Гели… детка… — его низкий голос дрогнул, стал выше — его ведь Хелен сто лет как по имени не звала, — ну что ты делаешь…

— Эрни… если б мне был нужен не ты, это был бы не ты… Ты… меня не обидишь, я знаю… ничем, никогда.

— Ты… права… наверное…

— Я красивая?

— Очень, Гели… клянусь всем, что есть у меня дорогого на свете — ты очень, очень красива…

— Тебе не видно. Дурацкий халат… а так, лучше?..

Она не просила выключить свет…

— Мне даже не страшно. Это все он, из-за него я как развратная какая-то…

— Не говори чепухи…

Четыре года в ее теле, словно в запечатанном кувшине, бродили терпкие соки — и не скисли, нисколько, просто вино готово было уже вышибить пробку… Сколько можно, сколько? Пуци помнил себя таким же юным, как она, и знал, как мутится в голове, как темнеет на сердце, как ноюще тяжелеет в паху от невозможности подарить любовь любимому существу.

Но она была девочкой, ей было трудней, куда трудней, чем ему.

Пуци изо всех сил старался, чтоб главное случилось тогда, когда она уже поймет, какое это счастье — быть с мужчиной. Она ведь ничего не знала, она дрожала и лицо ее залилось краской, когда он мягко раздвинул ей колени и сунул меж ними свою лохматую башку.

Через минуту ее бедра так стиснули его голову, что ему стало больно.

А потом — он видел слезы на ее глазах и улыбку на губах, и думал — кажется, неплохо справился. Боялся едва ли не больше, чем она — с таким-то орудием пролетариата испугаешься спать с девственницей. Пуци не переоценивал себя — орудие и впрямь соответствовало общим его габаритам…

Так и не заснули они в ту ночь, лежали рядом и разговаривали, оба знали: то, что случилось — никогда, никогда не повторится. Лучше не надо. Рядом с Адольфом все было не по-человечески, и связь такая, стань она заметной, была бы втоптана им в грязь. Причем Гели отделалась бы жестоким выговором и новыми запретами, а вот Пуци… «Скотина похотливая, до сорока лет дожил — на молоденьких потянуло?!»

Уже одетые, готовые выйти и ехать к Адольфу, они вдруг поцеловались в прихожей — так нежно и грустно, как целуются расстающиеся навсегда. «Любовь не спасает… ни от чего» — «Я понимаю». А потом вышли и сели в машину. Хотя благоразумней было б приехать по отдельности.

— Ты где была?! — взревел Адольф.

Пуци маячил за спиною Гели, глаза у него были сонные. Она много чего ему порассказала в эту ночь, и сейчас он думал — орешь, ну и ори, а пальцем тронешь, оплеуху закатишь — убью к едрени матери. Придушу. Хладнокровно. И у меня это минуты не займет. И будет у нас новый фюрер.

— У подруги я была! — Гели все же испугалась этого рева и стеклянного блеска в голубых глазах.

— У какой еще подруги?!

Чувствуя поддержку Пуци, Гели справилась со страхом и нагло заорала:

— У Аннет! Анны-Августы Штюбен Кессерлинг! Мне что, после спектакля нельзя поехать к подруге, которую сто лет не видела? Что ты кричишь-то?! Поехала с ночевкой, они всей семьей на спектакле были, пригласили меня! Пуци попросила за мной заехать утром и привезти сюда!

— Предупреждать надо!

— Не получилось!

— И Пуци тебе что — шофер, что ли?.. Нашла шофера, делать человеку больше нечего! Как будто Морис за тобой не мог заехать! Дергаешь занятого человека почем зря!

— Мне по дороге было, — заметил Пуци, — Не стоит, пустяки.

— Пуци, не потакай больше таким капризам, прошу тебя, — процедил Адольф.

Пуци отозвался французской фразой. Адольф поморщился, но кивнул. Он расценил это как нечто, не предназначенное для ушей Гели — на что Пуци и рассчитывал — а кивнул из самолюбия, французского он не знал. И позже поинтересовался:

— Пуци… я тебя не совсем понял тогда, ты так протараторил…

— «Чего хочет женщина — того хочет Бог», — холодно перевел Пуци, — Я имел в виду, Адольф, что твое требование — вне правил хорошего тона. Дама просила подвезти ее, мне это было удобно, не вижу причин для отказа.

— Ты слишком трепетно относишься к бабам, — сквозь зубы отозвался Адольф, — У них в минуту — тысяча желаний, если все их выполнять, то… работать когда?

— Я был тебе нужен? Я чего-то не сделал?..

— Нет. Но..

Пуци сам поражался, почему здесь его мысли то и дело уплывали в прошлое. Может, потому, что в настоящем им делать нечего?

К черту, есть хоть одна комната в этом доме, где никто не толпится?..