Конан, варвар из Киммерии - Страница 2

– Нечего было делать ставку на магию и всякие там ритуалы, – отмахнулся Аскаланте. – Я вот предпочитаю полагаться на свой ум и на свой меч!

– Любой ум, любой меч – что солома на ветру перед мудростью и могуществом Тьмы, – проворчал стигиец сквозь зубы, и в его глазах угрожающе заметались искры и тени. – Еще кто из нас служил бы другому, не утрать я Кольцо!

– Как бы то ни было, – раздраженно отозвался вельможный разбойник, – покамест ты носишь на спине отметины моего кнута, и так будет продолжаться и впредь!

– Какая непоколебимая уверенность… – Ненависть на мгновение зажгла глаза стигийца красным огнем преисподней. – Рано или поздно, так или иначе, а Кольцо я себе непременно верну. И тогда, клянусь змеиными клыками Сета, ты мне заплатишь…

Горячий нрав аквилонца заставил его вскочить и влепить стигийцу затрещину.

Тот-Амон отшатнулся, на разбитых губах выступила кровь.

– Больно уж осмелел ты, собака! – прорычал Аскаланте. – Остерегись! Покамест я твой хозяин, и не забывай, что мне известна твоя неприглядная тайна!.. А теперь, если осмелишься, можешь хоть с крыши кричать, что Аскаланте вернулся в город и плетет заговор против короля! Ну?

– Я не смею… – утирая расквашенный рот, пробормотал стигиец.

– Конечно, не смеешь. – Аскаланте ощерился в холодной улыбке. – Ибо, умри я от твоей хитрости или предательства, об этом немедленно прознает святой отшельник в южной пустыне. Тогда он сломает печать и прочтет свиток, который я оставил ему. Прочтет и скажет слово, и, произнесенное шепотом в Стигии, оно дотянется сюда полночным ветерком с юга… Сумеешь ли ты спрятаться от него, а, Тот-Амон?

Невольник содрогнулся, смуглое лицо точно подернулось пеплом.

– Довольно! – Высокомерный хозяин резко сменил тон. – У меня есть для тебя поручение. Я не доверяю Диону… Я велел ему ехать в его загородное имение и оставаться там до завершения сегодняшней ночной вылазки. Этот жирный дурак все равно выдал бы себя с головой, оказавшись в присутствии короля… Так вот. Отправляйся за ним и, если не догонишь его по дороге, езжай прямо в имение и оставайся с Дионом, пока мы за ним не пошлем. Да смотри глаз с него не спускай! Кто его знает, что он способен натворить с перепугу! С него станется прискакать во дворец, броситься Конану в ноги и всех заложить, лишь бы шкуру свою спасти… Ну, ступай!

Раб поклонился, старательно пряча горящие ненавистью глаза, и вышел за дверь.

Аскаланте вернулся к своему кубку с вином. Над золочеными шпилями занимался кроваво‑красный рассвет…

Просторный чертог был богато разубран. На полированных стенах – прекрасные занавеси, на отделанном слоновой костью полу – пышные ковры, высокий потолок – сплошь в резьбе и серебряных завитках. Письменный стол и тот был сущим произведением искусства – слоновая кость, инкрустированная золотом… За этим столом сидел человек, чьи широченные плечи и прокаленная солнцем кожа решительно не вязались с окружающим великолепием. Какие-нибудь продутые всеми ветрами дикие пустоши – вот где ему поистине было бы самое место. В малейших движениях этого человека угадывалась мощь пружинно-стальных мышц, помноженная на острый ум и собранность воина. Внимательный взгляд отметил бы ненаигранность его повадки; этому не научишься, с этим надо родиться. Если уж он хранил неподвижность, его можно было спутать с бронзовой статуей. А если двигался, то не дергаными рывками, говорящими о взвинченности, но с этакой обманчивой кошачьей неторопливостью, за которой на самом деле не успевает уследить глаз…

Одеяние на нем было из роскошной ткани, но очень простого покроя. На руках – ни перстней, ни иных украшений, густая черная грива подстрижена над бровями и стянута повязкой из серебряной парчи.

Вот он отложил золотую палочку для письма, которой усердно царапал по навощенному папирусу, подпер кулаком подбородок и устремил мерцающий внутренней энергией взгляд синих глаз на стоявшего перед ним человека.

Этот последний в данный момент занимался своими делами: поправлял шнуровку отделанного золотом доспеха, рассеянно насвистывая потихоньку.

Такое вот поведение в присутствии короля.

– Ну и каторга эти государственные дела! – сказал человек за столом. – Честно, Просперо, я ни в одной битве так не выматывался, как теперь!

– За все надо платить, Конан, – отозвался темноглазый пуатенец. – Заделался королем, изволь теперь попотеть!

– С какой радостью я бы отправился с тобой сегодня в Немедию, – вздохнул Конан завистливо. – Уже тыщу лет в седле не сидел. Да вот Публий, прах его побери, знай твердит, что мне сейчас из города лучше не отлучаться. Вечно дел невпроворот… – И пожаловался с дружеской откровенностью, которая водилась между ним и Просперо: – Когда я свергал прежнюю династию, мне казалось – уф, все беды и все труды позади, теперь заживем! А сейчас оглядываюсь назад, и тогдашние погони и заварухи уже кажутся легкой прогулкой…

Знаешь, Просперо, я ведь никогда не загадывал, что будет потом. Когда король Нумедидес пал мертвым к моим ногам, когда я сорвал с него окровавленную корону и надел ее сам, мне казалось – все, достиг! Вот она, вершина!.. Я готовил себя к захвату власти, но не к тому, чтобы ее удержать… Где они теперь, те славные деньки веселой свободы, когда мне всего-то нужны были острый меч и прямая дорога, чтобы доскакать по ней до врагов! Теперь вот ни одной прямой тропки, все сплошь запутанные и кривые, а мой меч – тот большей частью вообще бесполезен… Когда я скинул Нумедидеса, меня называли Освободителем. Сегодня те же самые люди повадились плевать мне вслед, зато статую убиенного короля, этого сукина сына, поставили в храме Митры и падают перед ней ниц. Она для них икона святого самодержца, с которым расправился кровавый зверь-варвар. Когда я был наемником и вел аквилонскую армию от победы к победе, эту страну меньше всего заботило мое иноземное происхождение. А теперь мне его не могут простить! Люди, которых калечили и ослепляли палачи Нумедидеса, спешат в храм Митры возжигать благовония в его честь. Люди, чьи сыновья умерли в его застенках, чьих жен и дочерей силком тащили в его сераль… Хоть смейся, хоть плачь!

– За это в первую голову надо благодарить Ринальдо, – подтягивая еще на дырочку пояс с мечом, заметил Просперо. – Он слагает песни, от которых люди положительно сходят с ума. Взять бы да вздернуть проходимца на самую высокую городскую башню, пусть бы радовал своими виршами стервятников!

– Нет, Просперо, – покачал головой Конан. – Для меня он неприкосновенен. Даровитый поэт главнее самого великого короля… В его песнях больше могущества, чем в моем скипетре. Однажды ему вздумалось спеть для меня, и он похитил сердце из моей груди. Когда умру, меня похоронят и позабудут, а песни Ринальдо переживут века. Нет, Просперо… – продолжал король, и тень обеспокоенности притушила синий огонь его глаз. – Все не так просто. Есть что-то еще… какая-то темная подоплека, которую мы ощущаем, но не можем внятно истолковать… Я ее нутром чую, как мальчишкой чувствовал присутствие тигра, затаившегося в высокой траве! По стране точно какой-то дух бесплотный гуляет, сея непонятную смуту… Знаешь, на что это похоже? Представь, ты охотник в лесу, сидящий ночью у крохотного костерка. Ты слышишь в чаще мягкие-мягкие крадущиеся шаги, ты почти наяву видишь, как поблескивают чьи-то глаза… Вот бы заставить это таящееся нечто себя проявить, вот бы схлестнуться с ним в открытом бою да располосовать гадину добрым мечом!.. Говорю тебе, Просперо: пикты совсем не случайно начали до того яростно нападать на наши границы, что боссонцы, на что уж крепкие ребята, а запросили о помощи. Эх, ну почему мне не дали туда с войском уехать…