Конь в пальто - Страница 66

Через неделю вечером Серега звонит и говорит: Кать, ты дома сегодня? А дети где? Эт хорошо! Можешь сбегать еды купить, мы тут с мужиками зайдем, обсудить кой-чего надо.

Я так озверела от одинокого сидения, что кричу: конечно, заходите!

Картошка, жареная курица, два салата, колбаса, маринованные грибы, Джесси, фу! фу! Не кусается, проходите. Не разувайтесь, грязно. Я не мыла. Тогда тапочки. Руки мыть там. Курить на балконе. Пепельница вот. Окно откройте сразу. Дяденьки, возьмите пока штопор, откройте бутылку. Я не буду водку, откройте мне бутылку.

НБП — реальная сила? Да я тебя умоляю! НБП умеет только сидеть. Она больше ничем не занимается. А я говорю, никто больше не работает с молодежью, только Лимонов. Ты же не будешь «Наших» считать. Я ваших «Наших» и не считаю. Политической силой не считаешь? Напрасно. Эти мальчики и девочки в поисках идеологии очень даже могут сплотиться во имя добра как они его понимают, и всем тогда не поздоровится. Да ничего они не могут, любая кремлевская инициатива обречена, ты что, не понимаешь? У них там креатива ноль. А если бы тебя завтра позвал Сурков и сказал: вот тебе денег скоко хош, напиши мне программу профилактики оранжевых революций, ты бы написал? Ой, я бы написал, они бы сразу меня в СИЗО отправили. Да, он бы написал. А что бы ты написал? Кать, а по-твоему, молодежь пойдет на баррикады? Смотря какая молодежь. Ну вот твои школьники пойдут? А это смотря чем их туда манить. Ну вот твоих чем можно выманить? Халявой? Погоди, я чай заварю. Да сиди ты, я, может, о важном хочу спросить. Ты хочешь, чтобы я тебе написала программу профилактики оранжевых революций?

Ну ты же против революции? Вот и предложи.

Курицы еще кому? Грибы?

На балконе тихо и безветренно. Сушатся махровые полотенца. Вчера я постирала махровые полотенца, наворожила дождя. Из-за верхушек кленов осторожно показывается синяя туча. Духота невозможная. Больше всего на свете я не люблю, когда гроза собирается-собирается, а потом проходит мимо.

— Иди сюда, — шепчу я туче.

Туча нерешительно выглядывает из-за деревьев.

— Иди-иди, не бойся, — шепчу я.

Туча выплывает наружу, выпрастывает бока. Она похожа на толстого затравленного мальчика, чуть не оглядывается, ушли мучители или нет.

— Подплывай ближе. Ну ближе, ближе.

Ты с кем тут разговариваешь? Теперь стой. Ни с кем. Тебе показалось. Иди, тебя ждем, налито. Да ладно, пейте без меня. А ты чего тут стоишь? Жарко. Дышу.

А ваши-то там как революционеры? Ой, звездец. Он взялся всех строить, на работу к десяти, сидеть до звонка, обед полчаса. Если кого на месте нету — истерика, почему нету, где, почему не доложился. Компьютеров свободных нет, три штуки на шесть человек редакции. Сидишь, как дурак, верстка тормозит, а нет, уйти не моги.

О, как все знакомо.

Не, если начинают пишущих на фиксированный график переводить, то это кранты, дело долго не проживет, точно говорю. А вы сколько продержались? Полгода. А где теперь? Ты не знаешь, новое издание. Ну и как там? А как везде, так и там. Но вы не загибаетесь еще? Ну полгода еще не загнемся, я надеюсь. А вы как? А нас тут покупать хотят, а этот не продает. А лучше если купят? Да и так плохо, и так.

— Подплывай ближе. Я хочу грозы, понимаешь? Надоело, что жарко и дышать нечем. Давай лей, что ли.

Туча вылезает полностью, располагается на полнеба, сизая, страшная. Поднимается ветер.

— Еще ближе.

С деревянным стуком рушатся вниз первые капли.

— Ну, начинаем, что ли? Давай!

Сизую пухлость разрывает молния, и сразу, без паузы, оглушительный раскат. Следом завывание сигнализаций — и поскуливание Джесси, лезущей под стол.

Гости бегут на балкон наблюдать светопреставление.

— И еще раз давай, жахни.

Ррраз! Грохот. Сигнализации.

Кать, ты чего, молниями командуешь? А еще раз можешь? Легко! Давай! Ррраз!

А град можешь? Град не могу, это надо было еще кой-какие цветы на балкон выставить. А снег можешь? Мороженое могу — пошли в комнату?

Да я же могу тучами двигать! И я боюсь толиков? И меня Валентина Ивановна с работы выживает? И дети обижают? И весь мир? Да не может этого быть.

Просто надо не колотиться. Это как на воде, когда учишься плавать: просто ляг на нее и расслабься, говорила мама, она держит. Когда не колотишься, мир держит тебя. Воздух держит. Ты опираешься на него, и он тебя несет. Над улицами, над ручьями, текущими к решеткам канализации, над мокрыми машинами, над пустой школой, над поликлиникой, пролетаешь спокойно и без усилий — и возвращаешься обратно. Воздух держит. Мир не проваливается. Можно не суетиться.

Провести рукой над дохлой анютиной глазкой в балконном ящике — и она недоверчиво поднимет голову. Свистнуть кастрюле на кухне, и пригоревшая собакина каша сама отделится от нее пластом. Если не биться в отчаянии и доверять Господу — все пойдет, все получится само.

В школу

Первое сентября. Холодное и мокрое, хрустящее целлофаном, пахнущее цветочными рядами рынка. Машка идет в школу. Она требовала от меня платья, как у принцессы, и туфелек, и короны, и угомонилась только тогда, когда Сашка сказал ей, что с короной ее отправят снова в детский сад.

На школьном дворе играет музыка — какие-то старые, с детства еще ненавистные песни о школе, душу выворачивает от запаха роз, хризантем, школы, туалетов, хлорки, столовки, сколько я уже в этой школе работаю, сколько я хожу сюда как родитель, а все никак не привыкну. Все подскакивает что-то внутри, все переворачивается. Я предлагала заменить эти песни на что-нибудь другое — весь педсостав возмутился: нельзя, традиция!

Машка отцепляется от моей руки и встает за табличкой «1Б», ее не видно за рослыми одноклассниками, я выглядываю так, сяк, — крепко сжаты губы, легкая паника в глазах. Камера выхватывает фрагмент головы, кусок бантика, один глаз, остальное заслонено чужими бантами, ушами, букетами.

Все впопыхах, родители мечутся, Аннушка начинает говорить речь, микрофон не работает, я должна выяснить, почему — ведь это я организатор мероприятий — прошлогодний выпускник судорожно втыкает и вытыкает какие-то штекеры, я ищу глазами детей: Сашку задирают девчонки, он огрызается. Машки не видно.