Комплекс Элизабет - Страница 1

Карен Джой Фаулер

Комплекс Элизабет

Гужов Е., перевод

...любовь особенно трудно изучать клинически...

Нэнси Дж. Чоудру

Отцов тоже любят.

Моего я люблю, я знаю,

Но все же с тяжелыми мыслями.

Элизабет Баррет Браунинг

Нет доказательств, что Элизабет хоть когда-нибудь обвиняла отца в убийстве матери. Конечно, она едва помнила свою мать. В три месяца Элизабет перебралась в собственный дом с собственными слугами; родители были скорее гостями, чем попечителями. В три года все это дело стало историей - голова матери на Зеленой башне, новая женитьба отца двенадцатью днями позже. Так как обвинения были в адюльтере и, в одном случае, в инцесте, ее собственное происхождение можно было легко поставить под сомнение. Но у нее самой никогда не было никаких сомнений в том, кто ее отец. "Детеныш льва" она называла себя, дочерью своего отца, от него у нее были рыжие волосы, ее белая кожа, ее страсть к танцам, ее веселость, ее склонность иметь родственников обезглавленными, и ее пол.

И, конечно, пол был проблемой. Ее матери все лето не везло в карты. Однако, звезды стояли благополучно, дитя низко лежало в животе, а папа римский, все соглашались, был бессилен. Поэтому ожидали мальчика.

После рождения рыцарские поединки и турниры были отменены. Музыкантов услали прочь, кроме единственной трубы, игривой, но тонкой. Мать, измученная и больная после родов, ощущала на собственной шее холодное дыхание катастрофы.

Отец делал лучшую мину на своем лице. Здорова ли она? Хорошего веса и сильная? Принц-наследник, конечно, последует позже. Какая-то бедная женщина подарила принцессе веточку розмарина всю в золотых блестках. "Ах, как мило!", лучезарно говорили фрейлины матери, как если бы это не была всего лишь пахучая веточка с блестками.

Элизабет всегда любила отца. Иногда она наблюдала, как он держит двор. Она видела, какое уважение к нему испытывают. Она видела, какой он заботливый. Он не позволял себе быть сбитым с толку страстью или жалостью. Закон есть закон, говорил он женщинам, которые проходили перед ним. Приданое женщины принадлежит мужу. Он может заложить ее собственность, если хочет расплатиться с кредиторами. То, что его дети будут голодными, не имеет никакого значения. Закон признавал недостаток ее пола. Отец делал то же самое.

Он показывал женщинам эти законы в своих книгах. Он показывал их Элизабет. Она провела ногтем маленькую черточку на полях. Когда-нибудь ночью, когда он заснет, когда-нибудь ночью, когда у нее будет больше храбрости, чем когда-либо прежде, она проскользнет в библиотеку и вырвет все законы, что отметила в книгах. Тогда женщины перестанут плакать, а отец сделает так, как ему нравится.

Отец читал ей "Укрощение строптивой". Он, похоже, никогда не замечал, что она ненавидит Петруччо со страстью, которую взрослая женщина могла бы питать к настоящему мужчине. "Тебе следовало родиться парнем", сказал он ей, когда она принесла домой награду по греческому языку, опередив всех мальчишек в своем классе.

Ее старший брат умер, когда она была еще маленькой девочкой. Никогда больше она не могла выносить звук погребального колокола. Она день за днем ходила с отцом на кладбище. Он бросался на могилу и лежал раскинув руки. Дома он сжимал ее в объятьях и плакал на ее плече, в ее мягкие каштановые волосы. "Моя дочь", говорил он. Руки его напрягались. "Если б только ты была парнем."

Она пыталась стать парнем. Она ездила на лошади, она учила латынь. Она оставалась девочкой. Она вышивала. Она возглавляла клуб Пресвитерианских девушек. В клубе пекли и шили, чтобы заработать денег и направить стоящего молодого человека в семинарию. Когда он ее закончил, они послали целую группу, чтобы посмотреть, как он служит свою первую мессу. Они сидели впереди. Он стоял в одеждах, которые они для него сшили. "На сегодня", сказал он с кафедры, "я выбрал текст Первого послания к Тимофею, стих 2:12. "А учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии"."

Элизабет встала. Она прошла по длинному проходу церкви и вышла на улицу. Солнце светило так яростно, что на мгновение ослепило ее. Она стояла на вершине ступеней, дожидаясь, пока сможет видеть. Дверь позади нее отворилась. Она открывалась снова и снова. Весь клуб Пресвитерианских Девушек вышел вслед за нею.

Говорили, она горда, как лето. Она ездит на лошади, учит латынь и греческий, чего никогда не учил отец. Одним зимним днем она сидела со всеми своими фрейлинами в парке под дубом, вышивая своими длинными красивыми пальцами. Если фрейлинам и было холодно и они хотели бы оказаться под крышей, то они об этом помалкивали. Они сидели и все вместе вышивали, одна из них громко запела, снежинки вились возле тента, как мотыльки. Наверное, Элизабет самой было холодно, только ей не хотелось в этом признаться, а, может быть, даже такой тонкой, как она, ей холодно не было, и это был еще больший подвиг. Невозможно узнать правду.

Наверное, Элизабет всего лишь дразнила. Ее пальцы быстро поднимались и снова ныряли в холст. Время от времени она присоединяла к песне свой приятный голос. Она обладала крепкой животной аурой, силой. Дух ее всегда был активным. Джон Нокс осудил ее в церкви за веселье и бездельничанье. Они с сестрой, сказал он, подвержены неизлечимой веселости.

Ее сводный брат никогда здоровьем не отличался. Когда он умер спустя несколько лет после своего отца и много лет после матери, ливень цвета адского огня обрушился на город, гром гремел в воздухе яростно и долго. Это было ужасное время. Это было ее время.

Отец противился ее замужеству. Он противостоял не самому браку, нет, он даже надеялся на него. Он был против конкретного человека. Опасный радикал. Аболиционист. Человек, который никогда не зарабатывал деньги. Который, поэтому, может забрать ее деньги. Разве она не сидела при дворе и не видела это достаточно часто собственными глазами?

На некоторое время ее отговорили. Но когда она стала достаточно сильной, она взбунтовалась. Она настояла, чтобы слово послушание было вычеркнуто из церемонии. И она не будет менять свое имя. "В имени заключено очень многое", писала она подруге. "Часто оно многое означает и может касаться великих принципов. Данный же обычай основан на принципе, что белые - господа для всех. Я не могу согласиться с этим принципом как таковым, поэтому я не могу носить имя другого человека." Она имела в виду свое первое имя. Она имела в виду имя Элизабет.

Власть и положение ее семьи шли от дней, когда Чарльз I сидел на английском троне. Ее отец был ошеломительно богат и театрально бережлив. Он не тратил деньги на электричество, на ванные комнаты или телефоны. Он сделал небольшое, кратковременное исключение для собственной молодой дочери. Она купила платье, она совершила путешествие за границу. Она была страшно испорченной, говорили позднее.

Общее мнение, однако, было таково, что старые девы обречены на компенсационные поездки за рубеж, а она достигла возраста, когда замужество уже маловероятно. Однажды мужчины пришли к ней свататься в заставленную гостиную. Они спотыкались под мрачным взглядом отца. Нот ясных свидетельств, что она когда-нибудь обвиняла его в этом, хотя, конечно, неясные свидетельства существуют...

С мачехой она не поладила. "Я не стану называть ее матерью", сказала она. Она сама была именно такой женщиной, которых ценил отец - тихой, сосредоточенной, уважительной. Не похотливой и бесхитростной. Она получила от него большие красивые глаза, глаза цвета звездного неба, и свои каштановые волосы.

Когда Элизабет был один год от роду, отец демонстрировал ее совершенно обнаженную французским послам. Им понравилось то, что они увидели. Начались переговоры, чтобы обручить ее с герцогом Ангулемским, переговоры, которые позднее прервались по финансовым причинам.

Она планировала выступить перед законодателями. Отец прочитал об этом в газете. Он вызвал ее в библиотеку и уселся с нею перед огнем. Голубое и оранжевое пламя завивалось вокруг поленьев, которые с шипеньем превращались в дым. "Я умоляю тебя не делать этого", сказал он. "Я умоляю тебя не бесчестить меня в старости. Я отдам тебе дом на Сенека-Фоллс."