Комната с заколоченными ставнями - Страница 93

Нет, это не было плодом моего воображения; это было вполне осязаемо, ибо свежий воздух, проникающий в комнату через открытое окно, резко контрастировал с удушливым предчувствием чего-то гадкого, отвратительного, что заполнило комнату, словно густой дым; я чувствовал, как оно просачивается в дом, проникая сквозь стены, словно ядовитый туман. Я вышел из спальни и спустился в гостиную; там было то же самое. Везде, куда бы я ни шел, было одно и то же — ощущение угрозы, страшного зла; теперь мне было понятно, что так повлияло на рассудок моего кузена. Невероятным усилием воли я отогнал от себя черные, гнетущие мысли; мне потребовалось собрать все силы, чтобы заставить себя не думать об ужасе, который, казалось, пропитал стены старого дома. Странная это была борьба — я словно боролся с кем-то невидимым, кто был к тому же физически вдвое сильнее меня. Вернувшись в свою комнату, я понял, что боюсь спать, поскольку во сне могу стать жертвой своего невидимого врага, который уже отравил весь дом, включая и его нового жильца, моего кузена Эмброуза.

Ночь я провел в состоянии тяжелой дремоты, постоянно просыпаясь и прислушиваясь. Примерно через час ощущение вселенского зла и ужаса начало ослабевать, а затем, так же внезапно, как началось, бесследно исчезло. Почувствовав себя значительно лучше, я встал и оделся; было раннее утро, и Эмброуз еще спал. Решив этим воспользоваться, я прошел в кабинет, чтобы взглянуть на разложенные там старинные документы.

Бумаг было много, однако ни одна из них не носила личного характера; не было и ни одного письма. Я принялся перебирать бумаги: вырезки из газет с рассказами о всяких интересных происшествиях, связанных прежде всего с Элайджей Биллингтоном; некоторые факты из истории Америки; заметка о некоем «Ричарде то ли Беллингэме, то ли Боллинхене», на которой рукой моего кузена было нацарапано: «Р. Биллингтон»; газетные сообщения об исчезновении двух человек из Данвича, о чем я уже читал в бостонских газетах перед отъездом в Аркхем. К сожалению, внимательно просмотреть все документы я не смог — услышав, как в спальне зашевелился Эмброуз, я быстро вышел из кабинета.

И остался стоять возле двери: мне снова хотелось увидеть, как Эмброуз будет реагировать на мозаичное окно. Как я и ожидал, едва войдя в кабинет, кузен бросил на него тревожный взгляд. Впрочем, в то утро я еще не успел понять, с кем имею дело — с человеком, встретившим меня на станции в Аркхеме, или моим кузеном, который прошлой ночью приходил ко мне в комнату.

— Вижу, ты уже встал, Стивен. Пойду приготовлю кофе и тосты. Вот свежая газета. Приходится зависеть от местной почты — видишь ли, я не часто выбираюсь в город, а мальчишка-газетчик в такую даль не пойдет, и все из-за…

Внезапно он замолчал.

— Из-за чего? — спросил я.

— Из-за репутации моей усадьбы и леса вокруг нее.

— О да!

— Ты уже знаешь?

— Кое-что слышал.

Он немного постоял, задумчиво поглядывая на меня; я понимал, что сейчас в нем борются два чувства: рассказать мне обо всем или, напротив, постараться скрыть правду. Наконец, не произнеся ни слова, он повернулся и вышел из кабинета.

Но меня в ту минуту интересовала не газета — которая к тому же оказалась двухдневной давности — и не старинные документы; мое внимание привлекло мозаичное окно. По какой-то неведомой причине кузен его и боялся, и испытывал к нему странную тягу; он словно раздвоился — одна его половина боялась окна, вторая им как будто восторгалась. Полагаю, было бы разумно предположить, что та половина Эмброуза, которая боялась окна, заставила его прийти в мою комнату прошлой ночью, а та, что тянулась к мозаичному окну, стала причиной лунатизма моего кузена. Я начал внимательно разглядывать окно. Разумеется, рисунок мозаики — концентрические круги и прямые лучи, сложенные из прекрасно подобранных кусочков стекла пастельных тонов, кроме разве что центрального круга, сделанного из простого стекла, — был поистине уникален. Такого я не видел ни в одном европейском соборе и ни в одной американской церкви готического стиля — ни по рисунку, ни по подбору оттенков, ибо и техника исполнения разительно отличалась от техники всех известных мне мозаик Европы и Америки. Исключительно гармоничные, подобранные с учетом малейших цветовых нюансов, кусочки стекла словно перетекали один в другой, переливаясь всеми оттенками голубого, желтого, зеленого и лавандового, будучи светлее во внешних кольцах и очень темными — почти черными — возле центрального «глаза» из бесцветного стекла. Впечатление было такое, словно кто-то смыл черный цвет с центрального круга на соседние кольца или, наоборот, перелил его с внешних, более светлых, на внутренние кольца; при этом цвета переходили один в другой столь искусно, что создавали иллюзию движения, словно они сами сливались друг с другом, как живые.

И все же не это стало причиной беспокойства моего кузена. Подобные вещи Эмброуз умел легко объяснять и сам, не нуждаясь ни в чьей помощи; не напугали бы его и «живые» переливы света внутри мозаичного рисунка, которые, как известно, возникают от чрезмерно длительного созерцания, ибо окно в кабинете и в самом деле было сделано на высочайшем техническом и художественном уровне, к тому же мастером, наделенным богатейшей фантазией. У этой иллюзии оживающих красок, несомненно, было какое-нибудь научное объяснение, однако в тот момент, когда я разглядывал необычное окно, мое внимание привлекло нечто совсем иное, что никак не поддавалось рациональному анализу. Мне показалось, что в окне появился какой-то рисунок или портрет, который возник внезапно, словно его кто-то туда вставил или даже словно он сам вырос прямо на стекле.

Нет, это не могло быть игрой света, поскольку окно выходило на запад и в этот час находилось в тени; кроме того, быстро забравшись на шкаф и заглянув в окно, я убедился, что снаружи не было ничего такого, что могло бы отражать свет. Тогда я стал внимательно наблюдать за цветными вставками; ничего не происходило. Подумав, что мне это показалось, я все же решил последить за окном, причем в разное время — и днем, при солнечном освещении, и ночью, при свете луны.

В это время Эмброуз крикнул из кухни, что завтрак готов, и я прервал свои наблюдения, твердо решив тщательнейшим образом изучить странные световые эффекты окна, тем более что времени у меня было предостаточно и возвращаться в Бостон я пока не собирался — во всяком случае, до тех пор, пока не будет выяснена причина странного поведения моего кузена, о котором тот упорно не желал говорить.

— Вижу, ты выкопал несколько историй из жизни Элайджи Биллингтона, — с нарочитой прямотой сказал я, усаживаясь за стол.

Эмброуз кивнул.

— Ты же знаешь, я увлекаюсь генеалогией и вообще люблю все старинное. А ты?

— В смысле, могу ли я что-нибудь добавить в твою коллекцию?

— Да.

Я покачал головой.

— Боюсь, что нет. Впрочем, если я почитаю документы из твоего кабинета, может, что-нибудь и вспомню. Можно?

Он был в нерешительности. Конечно, ему этого не хотелось; но, с другой стороны, какой смысл скрывать от меня то, что я уже видел?

— Пожалуйста, смотри, сколько хочешь, — небрежно бросил он. — Мне они ни к чему. — Он отхлебнул кофе и бросил на меня внимательный взгляд. — Честно говоря, Стивен, я здорово увяз в этом деле и теперь уже вообще ничего не понимаю; но, знаешь, у меня такое чувство, что бросать его нельзя, поскольку, если мы его бросим, могут произойти странные и ужасные вещи, которые все же можно предотвратить — если знать, каким образом.

— Какие вещи?

— Не знаю.

— Ты говоришь загадками, Эмброуз.

— Да! — почти крикнул он. — Это загадка. Это целый набор загадок, у которых неизвестно, где начало, а где конец. Я думал, что все началось с Элайджи, теперь я так не думаю. И чем все это закончится, тоже не знаю.

— Поэтому ты и позвал меня? — спросил я, радуясь, что разговариваю со своим прежним кузеном, а не с лунатиком.

Он кивнул.

— В таком случае расскажи, что здесь происходит.