Комната с видом на Арно - Страница 25

— Наверное. Мама, как ты думаешь?

— Да, большое общество, — невпопад ответила миссис Ханичёрч, которая пыталась запомнить покрой чьего-то платья.

Видя, что мыслями миссис Ханичёрч далеко, Сесиль наклонился к Люси и проговорил:

— Я чувствовал себя ужасно, отвратительно; это была катастрофа.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось через это пройти.

— Да нет, дело не в вечеринке, а в поздравлениях, которые мы вынуждены были выслушивать. Омерзительно то, что помолвка считается общественной собственностью, чем-то вроде общей свалки, куда любой может сбросить свои вульгарные пожелания. А эти притворно ухмыляющиеся старые леди!

— Это нужно просто один раз вытерпеть, я думаю. В следующий раз они нас и не заметят.

— Но я считаю, — не унимался Сесиль, — что само их отношение к помолвке неверно. Помолвка — это сугубо частное дело, и относиться к ней нужно именно так, а не иначе.

Тем не менее ухмыляющиеся леди, хотя и были неправы каждая в отдельности, все вместе были глубоко правы. В них радовался дух их поколения, приветствуя в помолвке Сесиля и Люси возможность продолжения жизни на земле. Для самих же молодых людей эта помолвка обещала нечто иное — любовь. Отсюда и проистекало раздражение, которое чувствовал Сесиль, а также вера Люси в то, что его раздражение было справедливым.

— Как это было утомительно, — соглашалась Люси. — А ты что, не мог убежать и отправиться играть в теннис?

— Я не играю в теннис, по крайней мере на публике. Здешние места недостаточно романтичны для такого рода занятий. Это же не Италия, где в англичанина вселяется настоящий бес.

— Бес?

— Помнишь итальянскую пословицу: «Англичанин в Италии — воплощение дьявола.»?

Люси не помнила. Да и для молодого человека, который провел в Риме спокойную зиму с мамой, пословица была не вполне подходящей. Но Сесиль после помолвки почему-то надел маску космополита, причем весьма свободных нравов — маску, которая ему совершенно не подходила.

— Если они относятся ко мне неодобрительно, я ничего с этим не смогу поделать, — сказал он. — Если существуют непреодолимые барьеры, разделяющие меня с ними, то с этим я должен смириться.

— Мы все вынуждены считаться с разными ограничениями, — отозвалась Люси.

— Иногда эти ограничения нам навязаны извне, — уточнил он, видя, что она не совсем понимает его точку зрения.

— Каким образом?

— Согласись, есть разница между заборами, которые мы сами возводим вокруг себя, и заборами, которые вокруг нас возводят другие.

Люси мгновение подумала и согласилась.

— Разница? — вдруг вмешалась миссис Ханичёрч. — Я не вижу никакой разницы. Заборы они и есть заборы, особенно если находятся в одном и том же месте.

— Мы говорим о мотивах, — отозвался Сесиль, скривив губы.

— Мой дорогой Сесиль, взгляните сюда!

И миссис Ханичёрч положила себе на колени свое портмоне.

— Это я и Уинди-Корнер, — сказала она. — А все остальное — прочие люди. Мотивы, это, конечно, замечательно, но забор проходит вот здесь.

— Мы говорим не о реальных заборах, — заметила со смехом Люси.

— О, я понимаю, дорогая. О заборах в поэтическом смысле.

И мисс Ханичёрч безмятежно откинулась на подушки экипажа. Сесилю было непонятно, что так развеселило Люси.

— Есть люди, вокруг которых нет никаких заборов, — сказала Люси. — Один из них — мистер Биб.

— Как бы священнику без забора не оказаться под забором.

Люси обычно не сразу понимала то, что люди говорят, но быстро схватывала то, что они имеют в виду. Она не успела оценить эпиграмму Сесиля, хотя и безошибочно определила, что за чувство породило ее.

— Тебе не нравится мистер Биб? — спросила она задумчиво.

— Я так не говорил, — ответил Сесиль. — Я считаю, что он значительно превосходит средний уровень. Я только не согласен… — И он выдал длинную речь, и снова о заборах, и речь его была блестящей.

— Я знаю священника, который мне не нравится, — сказала Люси, которой хотелось сказать что-нибудь примиряющее. — Священник, у которого есть заборы, причем самые ужасные. Это мистер Игер, английский капеллан во Флоренции. Он совсем лишен искренности, и речь идет не о плохих манерах. Он настоящий сноб и лицемер, и он как-то сказал ужасную вещь.

— Что за вещь?

— Там, в пансионе Бертолини, был пожилой человек, и мистер Игер сказал, что тот убил собственную жену.

— А может быть, и убил.

— Нет!

— Почему «нет»?

— Он очень добрый человек, я уверена.

Сесиль усмехнулся женской непоследовательности.

— Да нет, это точно. Я тщательно все обдумала, — настаивала Люси. — Самое противное — это то, что мистер Игер не сказал ничего определенного. Все было так туманно. Сказал, что этот человек «практически» убил свою жену, и убил ее «перед ликом Господа».

— Успокойся, дорогая, — с отсутствующим видом произнесла миссис Ханичёрч.

— Но разве это не отвратительно, когда священник, которому мы призваны подражать, ходит и распространяет нелепую ложь? Этого человека все отвергли, и все благодаря мистеру Игеру. Все решили, что он вульгарен, хотя это было не так.

— Бедный старичок, — усмехнулся Сесиль. — Как его звали?

— Харрис, — не задумываясь ответила Люси.

— Будем надеяться, что этот Харрис не из таковских, — сказала миссис Ханичёрч, имитируя просторечье.

Сесиль с умным видом кивнул.

— Мистер Игер — светский священник? — спросил он Люси.

— Я не знаю. Он мне ужасно не нравится. Я слышала его лекцию о Джотто. Но все равно, ограниченную натуру ничем не скроешь. Он мне не нравится.

— О господи, дитя мое! — опять вмешалась миссис Ханичёрч. — Ты сводишь меня с ума. Что ты так раскричалась? Я не хочу, чтобы вы с Сесилем говорили о том, как не любите священников.

Сесиль улыбнулся. Действительно, было нечто чрезмерное в нападках Люси на мистера Игера. Нечто избыточное — как если бы плафон Сикстинской капеллы расписывал не Микеланджело, а Леонардо. Сесиль хотел намекнуть Люси, что не в этом ее предназначение: прелесть и очарование женщины состоят в окутывающей ее тайне, а не в решительности и напоре, в большей мере свойственных сильному полу. Но с другой стороны, напор — признак жизненной силы. Через мгновение Сесиль уже одобрительно смотрел на раскрасневшееся лицо и взволнованную жестикуляцию Люси. Нельзя подавлять и сдерживать порывы юности.

Их окружала великолепная природа — кстати, простейший и вернейший предмет разговора. Сесиль восхищался сосновыми рощами, широкими лужайками, заросшими папоротником, пятнами малиновых листьев на темнеющих кустах, надежной красотой дороги, обрамленной колючей изгородью. Он не был с этим миром на короткой ноге и иногда ошибался относительно предметов, его населявших. Миссис Ханичёрч скривила рот, когда он заговорил о вечнозеленой лиственнице.

— Я считаю себя счастливчиком, — говорил он. — Когда я нахожусь в Лондоне, я чувствую, что без него мне не прожить. Но когда я в деревне, я думаю о ней то же самое. Так или иначе, но я верю, что птицы, деревья и небо есть самые удивительные в жизни вещи, а люди, которые живут здесь, — это лучшие люди на свете. Правда, в девяти случаях из десяти они не замечают красоты, среди которой живут. Сельский джентльмен и сельский трудяга, каждый по-своему, — самые занудные собеседники из всех возможных. И тем не менее они все питают молчаливую симпатию к жизни природы — симпатию, которой лишены мы, живущие в городе. Вы это ощущаете, миссис Ханичёрч?

Миссис Ханичёрч вздрогнула и улыбнулась. Она не слушала. Сесиль, которому было не вполне удобно сидеть на переднем месте легкого двухместного экипажа, раздраженно хмыкнул и решил на протяжении всего пути больше не говорить ничего интересного.

Люси тоже не слушала. Ее лоб хмурился, и она выглядела чрезвычайно сердитой — результат, решил Сесиль, излишне интенсивной моральной гимнастики. Грустно было видеть Люси слепой к красотам августовского леса.

— «О, дева! На равнину с высоты сойди скорей!»[7] — процитировал Сесиль, касаясь своим коленом колена Люси.