Комедиантка - Страница 9

— О, пустяки.

— А эти господа, с которыми он беседует?

— Тоже наши, актеры.

Янка заплатила за кофе. Официант долго искал сдачу, но, заметив, что Янка смотрит в другую сторону, поклоном поблагодарил за чаевые.

— Я позову его…

— Хорошо, но после того, как он останется один…

— Понимаю! — сказал официант, ухмыльнулся и отошел.

Янка торопливо допила кофе и направилась к сцене. Она прошла мимо директора и бегло взглянула на него, отметив про себя анемичную бледность неприятного лица с синеватыми пятнами. Окружавшие его актеры произвели на девушку впечатление благородных людей. Внешность, манеры, непринужденный смех — все говорило о том, что это натуры возвышенные, с какими до сих пор Янке не приходилось встречаться. Она стала прислушиваться к их разговору.

Занавес был поднят, и сумрачная глубина сцены притягивала своей таинственностью. Впервые видела Янка театр так близко, а артистов не на сцене. Театр представлялся ей греческим храмом, а люди, за которыми она сейчас наблюдала, прислушиваясь к их звучным голосам, казались ей истинными жрецами искусства, — прежде они жили только в ее воображении, и девушка смотрела на все глазами энтузиастки. Янка испытывала удовольствие уже от одного того, что дышит воздухом настоящего театра. Пока она с любопытством ко всему присматривалась, официант подошел к директору и, незаметно указав на Янку, что-то сказал ему.

Янка почувствовала, как от страха по всему телу пробежала дрожь, и, не поднимая глаз, догадалась, что к ней приближаются и осматривают ее с головы до ног. Еще не зная, с чего она начнет и что скажет, Янка понимала одно — разговор неизбежен.

Когда Цабинский приблизился, Янка встала.

— Я директор Цабинский…

Девушка стояла молча, от волнения она не могла произнести ни слова.

— Вы изволили меня звать? — обратился к ней директор и почтительно поклонился, давая понять, что готов слушать.

— Да, пан директор. Я хотела просить… может быть, — запиналась Янка, не находя подходящих слов.

— Прошу вас, успокойтесь. У вас что-нибудь важное? — вкрадчивым голосом спросил Цабинский, склонившись к посетительнице, в то же время многозначительно подмигивая актерам, наблюдавшим за этой сценой.

— О, очень важное, — поднимая на него глаза, отвечала Янка. — Я хотела просить вас принять меня в театр.

Последние слова Янка произнесла скороговоркой, как будто боялась, что ей не хватит ни голоса, ни мужества для этого разговора.

— А! Только и всего? Вы хотите ангажироваться?

Директор выпрямился и, хитро сощурив глаза, пристально, испытующе смотрел на Янку.

— Я для этого приехала. Пан директор, вы не откажете мне, правда?

— У кого вы были раньше?

— Не понимаю…

— В чьей труппе? Где?

— Я еще не работала в театре. Я приехала из провинции.

— Вы не работали в театре? У меня нет места!

И он повернулся, намереваясь удалиться.

Янка с ужасом представила, как ей придется уйти, ничего не добившись. И она снова умоляюще, но уже решительней заговорила:

— Пан директор! Я специально ехала в вашу труппу. Я так люблю театр, что не могу без него жить! Не отказывайте мне! У меня в Варшаве никого нет. Я обратилась к вам, потому что так много о вас читала. Я чувствую, что могу играть… Столько ролей знаю на память! Вот увидите, только бы мне сыграть… Вот увидите!

Цабинский молчал.

— Может быть, завтра прийти? Несколько дней я могу подождать, — добавила она, видя, что тот не отвечает и только внимательно присматривается к ней.

Девушка говорила очень возбужденно; в голосе звучала и мольба и решимость. Цабинский с удовольствием слушал ее голос, мягкий, красивый и необычный.

— Сейчас у меня нет времени, поговорим после репетиции, — ответил он.

Янка в порыве благодарности хотела пожать директору руку, но не рискнула, чувствуя, что она привлекает к себе всеобщее внимание.

— Эй, Цабинский!

— Да, дружище!

— Директор! Это что же? Рандеву? Средь бела дня, у всех на глазах, в трех шагах от Пепы? — кричали ему из кресел, когда он отошел от Янки.

— Какое там рандеву!

— А что же?

— Директор, не юли, имей совесть… Зачем же так открыто, прямо на авансцене?

— Вот это номер! А прикидывался таким кристальным и чистым! — язвил один из актеров, лицо которого не переставало кривиться от желчной улыбки.

— Иди ты к черту, любезный! Даже и не снилось! Первый раз ее вижу…

— А недурна! Чего ж ей надо?

— Любительница… Хочет ангажироваться.

— Возьми, директор. Хорошенькие женщины в театре не бывают лишними.

— Хватит директору этих куколок.

— Ба, а хор?

— Не бойся, Владек, они не отяготят бюджета: Цабан не очень-то щедро платит, особенно молодым, симпатичным и начинающим.

— Гляс всегда преувеличивает… Это его самый большой порок!

— Ты забыл, директор, самый главный порок: я требую у тебя гонорар. Или, может, это достоинство?

— Вот уж нет! — горячо запротестовал Цабинский.

Грянул смех.

— Прикажи, директор, дать рюмку шнапса, и я тебе кое-что скажу, — не унимался Гляс.

— Что же ты скажешь?

— А то, что режиссер велит подать еще рюмочку.

— Смешной человек, у тебя от острот живот растет… болтаешь всякие глупости, — вставил Владек.

— С точки зрения глупых… — огрызнулся Гляс и отправился за кулисы.

— Выкрест! Шкура барабанная! — буркнул вслед Владек.

— Ясь! — позвала директорша из зала.

Цабинский побежал ей навстречу.

Директорша была высокого роста дама, упитанная, с крупными чертами лица, большими глазами, узкими губами и очень низким лбом. С помощью косметики она пыталась сохранить следы былой красоты. Одетая в подчеркнуто светлые тона, издалека директорша производила впечатление молодой женщины.

Она гордилась положением мужа, своим драматическим талантом и детьми, которых у нее было четверо. Очень любила изображать матрону, поглощенную домом и воспитанием детей, и была искуснейшей комедианткой в жизни и за кулисами; на сцене выбирала амплуа драматических матерей и вообще пожилых, несчастных женщин, никогда толком не понимала своих героинь, но играла проникновенно и патетически.

Эта женщина была грозой слуг, собственных детей и начинающих актрис, особенно если в актрисах подозревала талант. Обладая злым нравом, она умело скрывала это, изображая особу слабую и нервную.

— Добрый день, господа! — приветствовала актеров директорша. Она шла, небрежно опираясь на руку мужа.

Актеры окружили директоршу. Майковская сердечно ее расцеловала.

— Супруга пана директора сегодня отлично выглядит! — воскликнул Гляс.

— Прозрел человек, супруга директора всегда отлично выглядит! — заметил Владек.

— Как самочувствие? Вчерашнее выступление, должно быть, не дешево далось вам.

— О, вам не следует брать таких трудных ролей.

— Зато игра была превосходной! Мы все любовались вами…

— Пресса плакала… Я видел, как Жарский вытирал платком глаза.

— И чихал при этом — у него насморк, — заметил кто-то ядовито.

— Публика была потрясена третьим актом… Зрители вставали с мест…

— И бежали от этого удовольствия подальше.

— Сколько же букетов вы получили?

— Спросите директора, он за них платил.

— Ах, Меценат, какой вы негодник! — сладко протянула директорша, синея от злости. Актеры с трудом сдерживали смех.

— Зато от всего сердца. Все говорят только красивые слова, так хоть я скажу… разумные.

— Вы грубиян, Меценат! Как можно? Впрочем, что мне театр! Играла хорошо — заслуга Янека, играла плохо — вина директора: он принуждает меня брать все новые и новые роли! А я бы хотела посвятить себя семье, ничего не знать, кроме домашних забот… Боже мой! Искусство — такая великая вещь! Мы рядом с ним все такие маленькие, такие маленькие, я каждого выступления боюсь как огня! — не унималась директорша.

— Дорогая, моя, на одну минутку! — позвала ее Майковская.

— Видите, Меценат, даже об искусстве поговорить некогда! — Директорша тяжело вздохнула и скрылась.