Комары - Страница 2

– Погодите, – сказал он. – Я с вами.

Хозяин мастерской погодил, обернулся.

– Я ухожу, – воинственно объявил он.

Мистер Талльяферро, на миг опешив, по-дурацки заблеял:

– Но как же… а я думал… мне бы…

В сумерках над ним угрюмо нависло отрешенное соколиное лицо, и мистер Талльяферро поспешно прибавил:

– Впрочем, я могу зайти попозже.

– Вас точно не затруднит?

– Вовсе нет, дружище, вовсе нет! Только позовите. Я буду исключительно рад прийти снова.

– Ну, если вас точно не затруднит, может, прихватите мне бутылку молока в лавке на углу? Знаете, где это? Вот вам пустая.

Хозяин мастерской как будто нырнул в дверь – он всегда так двигался, – а мистер Талльяферро в щеголеватом нервическом удивлении остался стоять, в одной руке сжимая монету, а в другой – немытую молочную бутылку. На лестнице, глядя, как силуэт хозяина мастерской погружается в колодезную тьму, он снова задержался – по-журавлиному поджав одну ногу, сунул бутылку под мышку и хлопнул себя по щиколотке в бесплодном бешенстве.

Сойдя с последней ступеньки и свернув в меркнущий коридор, он миновал неразличимо целующихся двоих и поспешил к двери подъезда. Перед ней он деятельно поколебался, расстегивая пиджак. Бутылка под пальцами вспотела. Он исследовал ее осязательно с острым омерзением. Невидимая, она как будто стала грязна нестерпимо. Чего-то смутно хотелось – возможно, газеты, – но, прежде чем чиркнуть спичкой, он поспешно обернулся через плечо. Они ушли, глуша перезвон своих шагов, вверх по темному изгибу лестницы, и был этот перезвон как физическое объятие. Спичка вспыхнула, оперилась тщедушным золотом, что пробежало по мерцающей трости, словно по дорожке пороха. Однако подъезд был пуст, полон хладного камня, грозил усталой сыростью… Спичка догорела до гладко отполированной преграды ногтей и погрузила мистера Талльяферро во тьму еще темнее.

Он открыл дверь. По улице безгласным лиловым псом бежали сумерки; в обнимку с бутылкой он вперил взгляд за безразмерную перистую площадь, за трафаретные абрисы пальм и Эндрю Джексона – несерьезную статую, что оседлала застывший грандиозный прыжок кудрявой лошади[3], к долгому и ненавязчивому зданию Понтальбы и трем шпилям собора[4], откалиброванным перспективой, ясным и сонливым в упадочной истоме августа и вечера. Мистер Талльяферро робко выставил голову, оглядел улицу справа и слева. Затем втянул голову и снова закрыл дверь.

Прежде чем сунуть бутылку под пиджак, он неохотно прибегнул к безупречно чистому льняному платку. Бутылка огорчительно бугрилась под пальцами, и в нарастающем отчаянии мистер Талльяферро вынул ее из-под пиджака. Снова чиркнул спичкой, для чего поставил бутылку у ног, но завернуть эту гадость было не во что. Подмывало схватить ее и запустить в стену – он уже предвкушал приятный стеклянный дребезг. Но мистер Талльяферро был весьма приличный человек: он же дал слово. Или можно вернуться к другу в мастерскую и взять там кусок бумаги. Так он и стоял в жаркой нерешительности, пока за него не решили спускающиеся по лестнице шаги. Он нагнулся, ощупью поискал бутылку, задел ее, услышал безутешный пустой стук, поймал ее наконец и, вновь открыв дверь подъезда, ринулся наружу.

Лиловые сумерки зависли в мягких подвесных огнях, медленные, как колокольный звон; площадь Джексона обернулась тихим зеленым озером, населенным медузами фонарей, оперилась серебристой акацией, и гранатами, и гибискусом, а под ними кровоточили лантаны и канны. Понтальбу и собор вы'резали из черной бумаги и наклеили на зеленое небо; над ними черными беззвучными взрывами застыли высокие пальмы. Улица пустовала, но с Роял-стрит донесся трамвайный гул – разросся до ошеломительного грохота, миновал и удалился, оставив по себе паузу, наполненную милосердным шорохом надутой резины по асфальту, словно там бесконечно рвали шелк. Сжимая в руке проклятую бутылку и чувствуя себя преступником, мистер Талльяферро спешил дальше.

Он торопливо прошел вдоль темной стены, миновал какие-то лавочки, тускло освещенные газовыми фонарями и пахнущие всевозможной едой, тошнотворной и слегка перестоялой. Хозяева с семействами сидели у дверей, раскачиваясь на стульях, женщины, баюкая младенцев, перебрасывались тихими южноевропейскими слогами. Впереди и вокруг копошились дети – не замечали его или, заметив, пригибались в тени, точно звери, сторожкие, безвольные и бездвижные.

Он свернул за угол. Роял-стрит уходила вправо и влево, и он нырнул в продуктовую лавку на углу, мимо хозяина, который сидел в дверях, для удобства раскинув ноги и вывалив на колени итальянское шарообразное пузо. Хозяин извлек изо рта невероятную короткую трубку, рыгнул, поднялся и последовал за покупателем. Мистер Талльяферро прытко выставил бутылку на прилавок.

Лавочник снова рыгнул, уже откровенно.

– День добрый, – промолвил он с густым британским акцентом, гораздо больше похожим на правду, нежели у мистера Талльяферро. – Малако, э?

Мистер Талльяферро, согласно бормоча, протянул монету и поглядел на толстые неповоротливые ляжки лавочника, который без малейшего омерзения забрал старую бутылку, сунул в отсек ящика и, открыв холодильник, достал оттуда свежую. Мистер Талльяферро попятился.

– А бумаги у вас нет? Завернуть? – робко спросил он.

– Ну конечно, – добродушно ответил лавочник. – Упакуем в лучшем виде, э?

Что он и проделал с досадной медлительностью; дыша свободнее, но все еще придавленный, мистер Талльяферро забрал покупку и, торопливо оглядевшись, ступил на улицу. Где остолбенел.

Она мчалась под всеми парусами, в сопровождении другой, поизящнее, но, заметив его, мигом сменила галс и привела себя к ветру под приглушенный шелест шелка и дорогостоящее бряканье аксессуаров – сумочки, цепочек, бус. Рука ее жирно цвела в браслетах, окольцованная и ухоженная, а с тепличного лица не сходило доверчивое детское изумление.

– Мистер Талльяферро! Как я поражена! – вскричала она, по своему обыкновению давя на каждое первое слово во фразе.

И она действительно была поражена. Миссис Морье двигалась по жизни, неизменно изумляясь случаю, даже если сама его подстроила. Мистер Талльяферро поспешно спрятал за спину свой груз – к неминучей погибели оного – и был вынужден принять ее ручку, не сняв шляпы. Эту оплошность он при первой же возможности исправил.

– Вот уж не ожидала увидеть вас здесь в такой час, – продолжала она. – Но вы, вероятно, навещали кого-нибудь из своих творческих друзей?

Изящная и молодая тоже остановилась и стояла, разглядывая мистера Талльяферро с равнодушной прохладцей. Старшая обернулась к ней:

– Мистер Талльяферро знает всех интересных людей в Квартале, милочка. Всех, кто… кто создает… создает разное. Красивое. Красоту, так сказать. – Миссис Морье невнятно махнула мерцающей дланью в небо, где бледными потускневшими гардениями уже расцветали звезды. – Ах, мистер Талльяферро, прошу меня извинить… Это моя племянница мисс Робин – вы помните, я о ней упоминала. Они с братом приехали утешить одинокую старуху…

Во взгляде ее сквозило подгнившее кокетство, и мистер Талльяферро, уловив намек, откликнулся:

– Чепуха, моя дорогая. Утешать надо нас, ваших несчастных поклонников. Быть может, мисс Робин смилостивится и над нами?

И он отвесил племяннице расчетливо формальный поклон. Та воодушевления не выказала.

– Вот, милочка, – миссис Морье в восторге развернулась к племяннице. – Перед тобой образчик южного рыцарства. Разве мужчина в Чикаго ответил бы так?

– Это вряд ли, – подтвердила племянница.

Ее тетка тараторила дальше:

– Вот почему я так мечтала, чтобы Патриция навестила меня, – здесь она познакомится с мужчинами, которые… которые… Видите ли, мистер Талльяферро, мою племянницу назвали в мою честь. Прелестно, согласитесь? – И на мистера Талльяферро вновь навалилось ее неизменное блаженное изумление.