Командир штрафной роты - Страница 1

Мой отец, Николай Александрович Першанин, родился 29 января 1925 года в небольшом селе Чамзинка Инзенского района Ульяновской области. В живописных местах верховья Волги, недалеко от реки Сура. Родители – простые колхозники. Детей в семье было четверо: два сына и две дочери. Отец самый младший.

Семилетку закончил на «хорошо» и «отлично». В потертом свидетельстве об окончании школы стоят отличные отметки по алгебре, естествознанию, истории, географии. Почему-то нет графы «физкультура». Упоминаю об этом потому, что отец был очень сильным физически, занимался спортом, а его мощным плечам и бицепсам я поражался, будучи даже взрослым.

С четырнадцати лет работал в колхозе, а в декабре 1942 года ушел добровольцем в армию. Отца отправили в учебную часть под городом Инза, где он вначале проходил подготовку в пехотном батальоне, а затем был направлен в школу снайперов в этой же учебной части. В августе 1943 года отец ушел на фронт. Среди его старых документов, орденов и медалей, которые я бережно храню, имеются записи: август – декабрь 1943 года – 295-й стрелковый полк, Первый Украинский фронт – снайпер, декабрь 1943 – февраль 1944 года – полевой госпиталь, февраль – апрель 1944 года – снова снайпер, затем пять месяцев офицерских курсов и остальные вехи боевого пути. Обо всем этом у меня сохранилось достаточно много записей, отдельные из которых публиковались. Но сейчас, собрав все записные книжки, документы и награды отца, расспросив еще раз родню и своих земляков, изложил его военную биографию. Далеко не простую. Снайпер, командир взвода, командир штрафной роты. Хочу, чтобы эта документальная повесть осталась памятью об отце.

Считаю вправе, для большей точности, вести рассказ от имени отца – от первого лица.

Чамзинка – село небольшое. До станции Инза двадцать пять километров дороги, петляющей по лесу и холмам. До семидесятых годов проехать эти двадцать пять верст было проблемой. Чернозем, раскисая в апреле, а потом обильно политый весенними дождями, превращал дорогу в такое месиво, что от станции до села добирались порой целый день. Впрочем, до войны эта проблема остро не стояла. По всей округе едва набиралось полдесятка полуторок и единственная трехтонка ЗИС-5, на которые каждый раз сбегались смотреть и дети и взрослые.

Весь транспорт был гужевой. Лошадки терпеливо тащили по грязи, по глубоким колеям, смерзшимся буграм и сугробам груз на станцию: зерно, картофель, лес. Назад чаще всего возвращались пустые, разве что земляки из района подсаживались. Деревню шибко не баловали. Вместо денег шли палочки-трудодни. С какими трудностями копил я деньги на балалайку и модную красную рубашку! По медякам собирал, а ведь работал в колхозе как взрослый, с четырнадцати лет.

Музыканта из меня не получилось. Не оказалось «музыкального слуха» – слов совершенно непонятных. Как я считал, пел я неплохо. Орал вместе со всеми частушки, одну из которых запомнил. Сейчас бы ее назвали похабной, но в конце тридцатых годов она считалась остроумной и даже веселой:

Пели, конечно, и хорошие песни: «Катюша», «Поедем, красотка, кататься» и многие другие. Оглядываясь на себя, шестнадцатилетнего, кудрявого, крепко сбитого мальчишку, вспоминаю, что некоторые девушки были не прочь со мной дружить. Но я отчаянно завидовал гармонисту и балалаечникам. Кто-то пообещал мне сделать самодельную балалайку, надо только длинных волос у лошади из хвоста надергать.

Вылазка за конским волосом едва не закончилась для меня трагически. Кобыла на колхозной конюшне, считавшаяся более смирной, чем другие, так уделала копытом в плечо, что я отлетел метра на три. Повезло, что не разбила челюсть или ключицу. Недели две сходил с плеча огромный синяк. Да еще от отца вожжами досталось.

На балалайку где-то за полгода я денег все же накопил. Вместе с дружком отправились в Инзу, где долго выбирали инструмент покрасивее. Принес домой. Радовался не меньше, чем сейчас радуются парни новой дорогой автомашине. Но с учебой не заладилось. Научился кое-как тренькать «Светит месяц», и на этом все. Не было этого чертова музыкального слуха, хоть лопни! Балалайку положили в дальний угол, а спустя время моя мама, Ульяна Ивановна, ее продала и купила мне красную рубашку.

Хотя мои воспоминания о Великой Отечественной войне, но я хочу хоть вкратце рассказать о последних предвоенных годах. О жизни деревни, в которой жил я, моя многочисленная родня и были похоронены несколько поколений предков. Отец у нас был строгий, бездельников не терпел. Не считая дел по дому, возни с огромным огородом, сенокосом, заготовкой дров, все дети, начиная с четырнадцати, уже где-то работали. В том числе и обе сестры. Может, поэтому и не голодали, хотя еда была простая. Мясо ели зимой, да и то по праздникам и воскресеньям. А в остальное время очень редко: если овца захромает или несушке срок приспел. Вареную курицу съедали целиком от головы до лапок.

Основная еда: картошка, гороховая или пшенная каша, молоко, хлеб. Налоги платили большие, и молока не хватало, не говоря о сметане или масле. Но главной едой в моей родной Ульяновской области считалась, да и сейчас считается картошка, которая дает богатые урожаи. Ели ее вареной, гораздо реже – жареной. Лакомством считалась картошка, томленная в русской печи на молоке с хрустящей корочкой сверху. Очень вкусным был домашний ржаной хлеб, печенный на капустных листьях, но и его доставалось далеко не досыта. Кстати, хлеба, как и многих других продуктов, в нашем сельмаге не продавали. Помню, как по весне мама пекла «пресняки» – пресные лепешки, густо нашпигованные зеленым луком и кусочками вареных яиц. Пресняки считались лакомством. Но с началом войны в муку стали добавлять лебеду, липовые листья. Вкус у хлеба и Пресняков был уже не тот.

Крепко выручали овощи. Огороды у всех были большие. Земля хорошая, давала большие урожаи капусты, тыквы, свеклы, огурцов. Тыкву запекали большими ломтями в русской печи. Это было для нас сладкое блюдо, что-то вроде современных пирожных.

В нашем селе очень любили рыбу. Но до реки Суры было двадцать километров – большое расстояние по тем дорогам. Рыбаки продавали улов в ближних селах. До Чамзинки мало что доходило. А в мелкой речушке за селом ловились пескари да голавли, чуть больше пальца. Но мы со старшим братом Федором иногда не ленились встать до рассвета и, когда везло, приносили на куканах из ивовых прутьев, чтобы все видели, какие мы удачливые рыбаки, десятка три-четыре мелочовки. Как раз хватало на большую сковороду. Рыбешка мелкая, и мать разбивала в жареху несколько яиц. Получалось вкусно и сытно. Съедали до косточки, кошке мало что доставалось.

Слово «колбаса» для меня было незнакомо. Не хватало многого. Особенно сахара. Однажды родители привезли из города несколько килограммов сахара-песка и давали детям его буквально по крохам. Не в силах преодолеть соблазн, я заползал под кровать, где в нескольких мешочках, завязанных на хитрые узлы, хранился сахар, и не рискуя развязывать их, сосал, как сладкие леденцы, уголки мешочков. Если бы поймали, досталось бы крепко!

Помогал лес. На зиму, по особому рецепту, солили в бочках грузди, лисички. Рецепт был старинный. Грибы не варили, а, хорошо отмочив, пересыпали солью, клали листья смородины, и грибы доходили до готовности около двух месяцев. Вкусная штука! Обычно в каждой семье в погребе стояли по две-три бочки грибов. Белые грибы, подберезовики, маслята сушили связками. Их часто привозят в Волгоград из Ульяновских деревень, и я всегда узнаю эти связки.