Командир Гуляй-Поля - Страница 10

Махно залился смехом еще пуще, за ним начали хохотать и хлопцы, подпиравшие Нестора сзади. Действительно, ситуация, несмотря на похороны, в которых они едва не приняли участие, смешная, – смешнее не придумаешь. До «максима» дело, конечно, не дойдет.

– Я и вправду Махно, – сказал Нестор, порылся в кармане кителя, достал оттуда справку, с которой ездил несколько месяцев назад в Москву, затерханную, желтую, бережно развернул ее, сунул под нос Ермократьеву:

– На, читай! И учти – пулеметы и у меня есть.

Ермократьев негнущимися заскорузлыми пальцами взял справку, поднес к глазам, неверяще зашевелил губами… На лицо его наползла краска.

– А ведь ей-ей… Ошибся я. Ты – Махно. – Ермократьев смущенно кашлянул в кулак.

– Собственной персоной…

– Извини, Нестор Иванович, богатым будешь, – Ермократьев еще раз покашлял в кулак. – Вот я опростоволосился, так опростоволосился… – Он вернул справку гостю.

– Правильно делаешь, что проверяешь, – сказал Махно, аккуратно сложил здорово обветшавшую бумагу, засунул ее на старое место, в карман кителя. – Время ныне такое: доверять – доверяй, но обязательно проверяй.

Ермократьев обернулся, призывно махнул кому-то рукой – наверное, своим людям, лежавшим за «максимом», напряженное серое лицо его расцветилось улыбкой.

– Свои! – выкрикнул он.

Махно вместе с Марченко зашел в чистую тихую избу. Пахло самогонкой и копченым салом.

– Неплохо живете, – заметил Махно. – И продукты есть, и выпивка.

– То самое, Нестор Иванович, что австряки не отняли, – Серое лицо Ермократьева побледнело, кулаки сжались сами по себе. Кулаки у Ермократьева были пудовые. – За своих мужиков, загубленных ни за что, я этих австрияков до самого гроба своего гонять буду…

– Не кипятись, они уйдут отсюда раньше, чем ты их догонишь, – сказал Махно.

– И капитанишку этого, Мазухина, я из-под земли достану, – Ермократьев взмахнул тяжеленным кулаком, лицо у него болезненно дернулось, под глазами, будто синяки, высветились тени.

– Насчет поквитаться с Мазухиным можешь рассчитывать на меня, – сказал Махно, – вместе мы его быстро изловим.

Ермократьев протянул гостю руку.

– Спасибо, – произнес он благодарным голосом, – такие вещи не забываются.

Они решили устроить на Мазухина охоту.

– Достань мне офицерские погоны, – попросил Махно Ермократьева.

– В каком чине? – деловито осведомился тот.

– Ну-у… не ниже прапорщика.

Ермократьев рассмеялся.

– Ниже прапорщика офицеров не бывает.

– Этот чин, когда я ездил в Москву, помог мне больше, чем пистолет с полным комплектом патронов. Оказалось – прапорщиков в одинаковой мере уважают и солдаты, и генералы, и красные, и белые. Так что я не считаю чин прапорщика низким.

Похмыкивая, похрюкивая в кулак, переваливаясь по-гусиному с ноги на ногу, Ермократьев покружил немного вокруг Махно и принес погоны капитана – новенькие, золотые, чисто капитанские – на них не было ни одного прокола для звездочек предшествующих званий: ни двух – подпоручика, ни трех – поручика, ни четырех – штабс-капитана. Похоже, погоны эти вообще ни разу не были надеваны. Махно удовлетворенно поцецекал языком, приладил их к плечам своего кителя.

– Ну как, Ермократьев, похож я на офицера?

Тот склонил голову набок и произнес честно – что думал, то и сказал:

– Не очень.

Под рукой Ермократьева оказалось войско не ахти какое великое – восемь человек. Плюс пулемет «максим» – он действительно имелся, и в него была заложена лента, – плюс патроны… Патронов у Ермократьева было немеряно. Нашлась у него и роскошная бричка, покрытая лаком – на такой было даже жаль выезжать, но тем не менее Ермократьев приказал выкатить ее.

Бричку накрыли ковром, сзади поставили пулемет, на ковер с важным видом уселся Махно, неприступно ствердил рот. Пантюшку Каретникова, наблюдавшего за этими приготовлениями, даже робость взяла: ни дать ни взять – надменный, с крутым норовом барин… Махно тем временем команду подал – привычно располосовал рукой воздух:

– Поехали!

И они поехали искать штабс-капитана Мазухина…

Собственно, он сам налетел на них – приплыл, как большая рыба, добровольно в сети, – штабс-капитан Мазухин.

Дело было уже к вечеру, в низины, в балки, где трава была не по-осеннему сочной, наползал туман. Сама же степь была голая, словно бы кем-то обобранная, неприятная, ветер заунывно посвистывал в сухотье чернобыльника и лебеды, красное солнце окрасило в округе в страшноватый кровянистый цвет, вышибающий на коже невольную сыпь, по воздуху плавала паутина, поблескивала остро.

Две тачанки поднялись на невысокий взгорбок, макушка у которого была голой, как только что обритая голова – ни одного стебелька, все с корнем выдрал жестокий ветер, следом вынеслись несколько всадников и, не останавливаясь, покатили по степи. Только, ветер пел в ушах, да горласто кричали степные птицы, сбивающиеся в стаи.

Неожиданно вдали показалась пролетка – такая же роскошная, как и бричка, в которой сидел Махно. Золотые погоны, пришпиленные к его плечам, поблескивали дорого, были видны издали, даже если не захочешь их не заметить – ничего из этого не получится.

– Это варта, – прорычал сидевший на сером жеребце Ермократьев, схватился за шашку, с металлическим лязганьем выдернул ее из ножен, но, перехватив грозный взгляд Махно, засунул шашку обратно.

Пролетку сопровождали конные, пятеро или шестеро всадников, за всадниками густым столбом поднималась пыль.

Махновские тачанки сбавили ход, неожиданно стало слышно, что горластые степные птицы, только что оравшие оглашенно, смолкли. Петь продолжал только одинокий жаворонок, повисший высоко в небе.

За пулеметом позади Махно сидел бойкий черноглазый парень из числа ермократьевских бойцов, восторженно смотревший на будущего батьку.

– Не лови открытым ртом мух, – сказал ему Махно, – приготовь лучше пулемет к стрельбе.

Два отряда сближались. Лицо у Махно сделалось жестким, скулы выпятились, глаза угрюмо сжались – он сейчас не был похож на самого себя – так изменился…

Всадники, сопровождавшие пролетку, посдергивали с себя карабины, навели стволы на приближающийся отряд Махно.

– Стой! – прокричал один из всадников – похоже, старший, – офицер в легкой накидке, развевающейся у него на скаку за плечами, будто крылья.

Услышав команду, Ермократьев протестующе мотнул головой и приподнялся на стременах:

– Это мы вам говорим – стойте!

Погоны на плечах Махно поблескивали в вечернем солнце, стреляли острыми красными брызгами. Сразу было видно – и издали, – едет начальство. Но и в пролетке тоже сидело начальство. То начальство, чей вес окажется тяжелее, и победит – начальство пожиже, поменьше, свернет в сторону и уступит дорогу.

В небе продолжал заливаться одинокий жаворонок.

– Стой! – вновь прокричал офицер в накидке.

Ермократьев, в свою очередь, проорал то же самое.

В пролетке, на богатом ковре сидел офицер с погонами штабс-капитана и тяжелым, налитым сизью лицом, над белыми зубами поблескивали черные, будто нарисованные гуталином усики.

Штабс-капитан приподнялся в пролетке.

– Кто такие? – прокричал он резким, каким-то скрипучим голосом. – Откуда едете?

– Откуда, откуда… – пробурчал Махно недовольно. – От верблюда.

Разглядев погоны на плечах Махно, штабс-капитан счел нужным извиниться. Извинившись, представился:

– Я – штабс-капитан Мазухин, начальник уездной варты.

Опля! Махно едва не поперхнулся воздухом, услышав, что сказал штабс-капитан. Выходит, на ловца зверь и набежал… Добровольно. Такое только в сказочках случается.

Лицо у Махно сделалось надменным, он вальяжно разлегся на ковре, которым была застелена его тачанка (в тачанки легко можно было переделать все, от простой телеги до старинного тарантаса, больше смахивающего на паровоз, чем на «средство передвижения» по малоросским дорогам – нужно было только сзади приколотить полку, схожую с банной, чтобы ставить на нее пулемет – и тачанка готова), безразлично посмотрел поверх головы всесильного начальника уездной варты. Он играл сейчас роль и играл ее блестяще.