Колодец - Страница 73
Что за чудеса! Нет, не разоряется, молча мотает головой. Председатель довез на «виллисе» до развилки, дальше топала пешком. Приходит — в Патмалниеках темно, пусто, как увидала, что нет ни вещей, ни паспорта, сразу поняла. Накормила свинью, подоила корову, хотела лечь спать, да никак нет покою. Накачала велосипед и поехала. На велосипеде по такому снегу, с ума сойти! Тяжело, известное дело, добиралась долго, больше его толкала, чем ехала.
Какая Алиса чудная — ни жива ни мертва, глядит только все время на меня и тихонько бормочет, словно голоса лишилась. Где же та иерихонская труба, где ж ее генеральский бас? Как выйдет бывало во двор в Патмалниеках, как даст волю языку, так и в Вецсникерах собака лает… А тут и пискнуть не может. Простыла, что ли? Мотает головой: нет… Уморилась, ноги мокрые, одежда мокрая, падала ведь, наверно, с велосипеда-то. Падала? Да, раза два падала, под снегом не видать, где рытвина, где яма. Ушиблась? Она пожимает плечами, не знает, видно, да или нет. Присаживайся! Алиса садится рядом со мной на самый краешек лавки и молчит, сцепив руки, красные, как клешни у рака. Варежки забыла или посеяла по дороге? Опять только пожимает плечами… Жду, когда она в конце концов что-нибудь скажет, не можем же мы сидеть так, как двое немых. Если б она еще упрекала, стала пилить, тогда можно отбрехиваться. Разве я Алисе что-нибудь обещал? Боже упаси! С самого начала она знала про Эмму и про Паула с Илгонисом.
Я не обманщик! Пьяница я и вертопрах — это да, но не жулик.
Малярил я в Патмалниеках — ну и остался. Поработаю, говорил ей, здесь, в Дзегах, пока не надоест, и опять подниму паруса. Может, Алиса надеялась сотворить то, что до сей поры не удалось ни одной бабе — привязать и удержать Волдемара Пиладзита? Я все равно как угорь: зажми в ладони хоть изо всей силы, Он проскользнет между пальцев. Привязать меня — с такой-то харей вековухи, с носом-картошкой и в сорок девять лет? Тут уж надо совсем из ума выжить, чтоб такую мысль забрать себе в голову!
Алиса все сидит, так и не говорит ни слова. Люди подходят к кассе, покупают билеты на Ригу. Надо и мне… Вот поднимусь сейчас и пойду. Расстегиваю кошелек, вытаскиваю фиолетовую и встаю с лавки. Она шепотом окликает меня: «Волдемар!» Поворачиваю голову — чего тебе? Господи боже мой, Алиса плачет! Мы прожили с ней без малого четыре месяца, но чтобы Алиса слезу пустила! Орать — да, пилить — это она горазда. Но плакать! Да еще как: крупные слезы бегут и бегут по щекам, ни дать ни взять — Стабураг. А какая она седая! Виски совсем белые. И когда плачет — со сморщенным, мокрым лицом, — она на всех зверей похожа, щеки, как вялые помидоры. Когда Алиса нафуфырится — накрутит волосы, подфиксатурится маленько да принарядится, то с виду еще ничего себе, а такая: брр! Когда я работал в Патмалниеках, еще летом, она накручивалась на бигуди чуть не каждый божий день. Зайдет, где я малюю: пестрое шелковое платье, янтарная брошка, пахнет сама как розарий. Фу, нипочем не скажешь, что пятьдесят уж на носу! Показывает: тут я хочу вот так, тут я хочу вот этак. Чистая графиня, а не колхозница. Показывает на стены, а сама так и зыркает на меня, глаза бегают, как блохи, маленькие, блестящие и черные. И то сказать, могло ли нам тогда прийти в голову, что такое будет наше расставанье? Что она будет сидеть, как старая линялая мокрая курица, а я только и буду думать, как быстрее от нее избавиться? Ни в жизнь!
Сперва дело шло на славу. По вечерам, как я кончу работу, а она воротится с поля и приберется, мы спускаемся вниз к ручью мыться. Она, подобрав юбки, залезает на камень. Ах да ох, вода такая да сякая! Ножки, само собой, уже не первой свежести, но и особых изъянов не найти, целый день в поле — запеклись дочерна. Декольте… и все такое прочее… И то сказать: душа мужчины — не ведро с вареньем, из которого черпают и черпают до дна, а скорее медяк — чем больше он трется, тем ярче блестит… Да… Потом-то всякое бывало, иной раз и поцапаемся, мы ведь не архангелы. Хорошего и плохого поровну было, так что зло нам держать друг на друга не за что. Но и дальше тянуть резину тоже нет охоты. Белый свет что море — без конца, без края, и ты плывешь, как парусник по ветру…
Алиса, ну чего ты ревешь? Перестань, Алиса, слезы, хе-хе, красоту портят.
Фу ты господи, совсем нюни распустила!
И то сказать, жизнь у нее тоже сложилась несладкая. Ей бы теперь потихоньку начать внуков нянчить, а не в корсет затягиваться, чтоб подцепить кого-то и на старости лет не одной куковать. В молодости был у нее стоящий жених и брал за себя, на конно-прокатном пункте работал, с этим пунктом и уехал в Россию, когда фрицы напали. Воевал, погиб и не вернулся — и осталась Алиса на бобах. Потом подвернулся еще один. Какая там петрушка у них получилась, не знаю, а только она повырезала его из всех фотографий. Наверное, оказался подлецом. Потом объявился я… Жила она с матерью и сестрой. Мать умерла, сестру выдали замуж в Валмиеру. Одна! Домишко хотя и маленький — две комнатушки, а все равно — одна… Брр!
Алиса то ли забыла носовой платок, то ли не может найти, прямо руками утирает мокрые щеки. Увидит Кристина — раззвонит на всю губернию! Я протягиваю Алисе свой платок — пусть утрется. Она берет носовой платок из моих рук. Какие горячие у Алисы пальцы, как огонь! Не обморозила — без рукавиц-то? Или поднялась температура? У тебя жар, Алиса? Что… чего ты городишь? Как это не пойдешь домой? Куда же ты пойдешь? Я тоже не знаю. Ведь не поедешь же ты, хе-хе, со мной к Эмме? Вот это был бы номер, если б я заявился в Вецумниеки с тобой! Ну, улыбнись, не смотри ты на меня такими страшными глазами, Алиса! Я понимаю, тебе одиноко, пусти к себе жильца, будет веселее… Я не измываюсь. Опомнись, Алиса, что ты говоришь! Как это понимать — одна я домой не вернусь?
Только сейчас я допер наконец, что означают эти ее слова! Отец небесный, так это же… так это… В наше-то время и в наши года! Тебе не семнадцать лет и мне не семнадцать. Алиса, одумайся… Именно поэтому? Как это понимать? Эх, зачем нам не семнадцать, были бы мы как белые лебеди, Алиса…
Чего я в разговоры пустился, я должен купить билет — и точка! Чего я тут лясы точу — я же еду в Вецумниеки, к Паулу, Илгонису. Зачем она сюда притащилась, эта стер… Пошла она ко всем чертям! Ну, чего она на меня уставилась? Такими дикими глазами… как на убийцу! Мне страшно, она сумасшедшая, и мне страшно. Мало ли случаев, что женщины в такие годы… Все ничего, ничего, и вдруг слышишь: в Стренчах… Какой дьявол попутал меня связаться с ней, господи боже мой! Чтоб мне досадить, она ляжет под колеса. Только чтобы мне отомстить! Наложит на себя руки — и кто будет виноват? Понятно, сама, а все будут показывать пальцем на меня: видите, вон идет тот самый Пиладзит, который… Меня все винили за Ариадну… За что у меня такая проклятущая судьба, а? Люди добрые, скажите, за что у меня такая проклятая судьба!..
Кто-то словно за меня вытаскивает из-под скамьи узел с одеждой и пульверизатор, который Альберт принял за лейку. А где же мой старый друг Бернат? Не видать. Может, так оно и лучше. Подумать только: не встречались двадцать пять лет и теперь снова расстаемся, даже не попрощавшись. Алиса встает, открывает дверь, выпускает меня с пожитками и затворяет за нами обоими. Велосипед прислонен тут же за углом, она берет его за рога и катит впереди меня. У коновязи топчется лошадь, засунув морду в торбу. Нам с Алисой сейчас бы не помешала лошадь, У домишки железнодорожника стоит авто с погашенными фарами. Машина нам с Алисой не помешала бы тем более. Замечаю на автомобиле красный крест. Заболел кто-нибудь? И то сказать, никогда человек не знает, где застигнет его беда… Бредем домой. Дорога становится шире, и мы идем рядом. Алиса теперь несет вещи, а я толкаю велосипед по жидкому снежному месиву. Взмок как цуцик. Как она добралась? Сильная она, ничего не скажешь, а все одно баба…
Когда послышался гул идущего поезда, останавливаюсь и смотрю назад. Вот он подходит, стоит на станции, и снова стучат колеса. Я не говорю ни слона, и Алиса не говорит ни слова. Так и стоим, пока поезд не скрывается вдали, и опять плетемся дальше. Всю дорогу так ничего и не говорим.