Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Страница 43

— Где ты был? — спрашивает.

— Нигде.

— А я знаю, что ты описался.

Посмотрел я в кровать, а одеяло на ней отброшено. Подглядела, гадина такая, — ну и говори.

А здесь воспитательница наша пришла, будит всех. Я сразу же одеялом все накрыл, кровать заправляю. А Лариска все-таки не выдала, только хихикает в уголочке и носом дразнится. Да если бы и съябедничала, мне бы все равно не попало, потому что я писаюсь меньше всех. А у нас есть дети, которые не только писаются, но и какаются в кровать. Воспитательница целый час заставляет их на горшке сидеть, а они все равно обкакиваются.

Она сдергивает с них одеяло и смотрит: что там под ними. И я тоже смотрю — интересно это, когда ужас в кровати делают. А они как в глине лежат обмазанные и во сне еще улыбаются. Воспитательница за ухо хватает и в простынь лицом их тычет, ругает, что на горшке не сидели, а они не понимают ничего, кусаются, орут, и запах от них смешной какой-то.

Тут я про навозника вспомнил, вынул его незаметно из-под подушки и на улицу побежал, пока шум идет. Дернул за ниточку — жук крылья раскрыл и жужжит перед носом. Полетел в сторону, нитку растягивает, а я за ним бегу. До самой уборной долетели, и с нами мух целый рой. Это жук меня сюда тянет. Я его в сторону завернуть хочу, а он так и рвется к уборной, потом вокруг головы моей залетал.

А воспитательница уже всех к полднику зазывает, бьет ложкой по ведру, чтобы слышали.

Воткнул я гвоздь с жуком в незаметное место, чтобы он тоже полдникал, а сам к столу побежал.

На столе молоко стоит и конфеты кучками. Надо скорее сесть, где поменьше пенок, а не то противные. Юрка уже за столом сидит. У кого-то конфетину зацапал и в майку сунул. Я бы тоже зацапал, да за ухо дерут. Сидит Юрка как ни в чем не бывало и молоко свое пьет. А тут уже остальные дети за стол пришли. Вовик около Юрки сел, значит, у него конфету зацапали.

Посмотрел Вовик в стакан, а там пенки плавают. Сморщил носом, Юрке свой стакан отодвинул, а что конфетина пропала, и не заметил вовсе. Не любит Вовик конфет, потому что папа ему целый мешок привозит с подарками.

А Юрка рад, что молоко лишнее получил. Дети пенки свои вытаскивают и в его стакан бросают — Юрка, он все съест, что ему пенки, он и червяка в рот положить может.

Вот он и писает выше, чем я, потому что два молока пьет. Но я по борьбе все равно его сильнее. Я прием один знаю. Обниму рукой его голову и к себе прижму, чтобы она у него чуть не оторвалась. Жму до тех пор, пока у него слезы из глаз не пойдут. А вокруг ребята скачут — бей его, бей, кричат. Потому что он их сам всегда бьет. А я Юрку совсем не бью, я с ним только борюсь. Зачем драться, ведь мы друзья. А Юрка все равно плачет. Так никогда не плачет, а когда борю — плачет. Вот он и ест теперь эти пенки, потому что воспитательница сказала: кто пенки ест, тот сильным будет. А я все равно не люблю пенки. Но свою Юрке не отдам, сам съем, хоть и противная.

Вначале мы с Юркой молоко пьем, а конфеты на потом оставляем, потом их есть вкуснее. К своим конфетам Юрка еще и Вовину прибавляет. Откусил от нее половину, а другую мне тянет. Ведь я же его не выдал. А то однажды Лариска сказала про него, так его к врачу повели, операцию делать — разрежут живот и вынут из него лишнюю конфетину. Но до изолятора не довели. Заплакал Юрка, сказал, что больше не будет, честное слово дал сталинское, а сам опять таскает. Только ест их потом, а вначале под майку прячет, чтобы, когда поймают, не живот резали, а из-под майки доставали.

Сидим мы с Юркой в укромном местечке и конфеты жуем, только слюни капают. Съели конфеты, а потом золото шелестящее жевать стали, в которое конфеты обернуты, потому что на нем шоколад прилип. А кругом такое солнце, что и не верится, будто гроза гремела.

Воспитатели в пары всех собирают, полотенца на плечи вешают и ведут всех на Финский залив. Вот здорово! Я уже купался сегодня и опять купаться буду.

А Финский залив далеко-далеко, пока идешь, кожа на плечах от солнца слезет. Идем мы целыми группами, и за нами солнце следом. Останавливаюсь я, и солнце останавливается. Все идут, а мы с солнцем стоим.

Ах, какой песок горячий! Совсем как утюг, даже пятки поджарить можно. Но потом привыкают пятки, только по животу как будто мурашки бегают, если в песок лечь. Так мне стало горячо, что как будто холодно.

А мимо нас люди разноцветные ходят: красные, малиновые, белые. Один коричневый дядька перешагнул меня.

Ну вот, теперь я так и останусь на всю жизнь маленьким, или тогда мне тоже этого дядьку перешагнуть надо. Так все дети говорят, я им не верю, а все равно страшно. Только как же этого дядьку перешагнешь, если он сам чуть ли не до самого неба? А тебя еще загорать заставляют — лежи и ни с места. А я и так уже весь изжаренный, в носу моем так пересохло, что и вздохнуть нельзя.

Надо скорее в воду забежать и быстро напиться, пока еще дети не зашли, а то зайдут и написают туда потихонечку. Я-то уж знаю, что написают, потому что мы везде писаем. Куда мы только не писаем! В кровать писаем и в бочки пожарные, в лейки и в цветы. Даже в бане, когда нас в тазик посадят. Только в горшок мы писать не любим, а так везде. Однажды мы писаньем пожар лесной потушили. Девчонки заплакали и к воспитательнице побежали, а мы с Юркой собрали мальчишек вокруг огня и водой его своей потушили.

А Юрка у нас в этом деле совсем герой. Мы соревнования такие устраиваем: кто быстрее выписывает, или, наоборот, кто медленнее, кто выше и кто дальше. Всегда Юрка в этих соревнованиях на первом месте: в уборной он писает до самого потолка, а в земле глубже всех прорывает ямку. Но все равно по борьбе я его сильнее. Я прием один знаю. Он всегда от меня плачет. А вообще мы друзья — мне, как Юрке, до потолка не дописать.

Вот мы и в Финский залив тоже писаем! Дети не говорят, что писают, но все равно, наверное, писают.

А вдруг не писают? Они же не говорят. Может быть, только я один писаю, а то ведь если бы все в воду писали, ее, наверное, и пить было нельзя. А так ведь можно. Значит, только я писаю. Люди в воду идут, а про меня не знают, что я туда написал.

Ведь если бы узнали, так и не купался бы никто. Кто же купаться станет в воде описанной? Вылезли бы все на берег, окружили бы меня и ругать стали, что я воду им всю испортил. А то еще хуже — сами бы тоже в воде стали писать.

Страшно мне от таких мыслей, я на берег бегу и в песок закапываюсь, только до живота. А Юрку мы с головой закапываем, так, что совсем его не видно. Один только Юркин нос торчит, чтобы дышать ему, а не то и задохнуться можно.

Потом я отполз от всех незаметненько. Интересно мне в песок закапываться. Пойду по берегу. О, какая рыбина валяется! Схватил ее за хвост, а она фу-ты как воняет. Бросил ее скорее на место, к толпе большой побежал. Огромная собралась толпа, жмутся люди друг к другу, говорят что-то и все собираются, собираются, как муравьи в кучу.

Перебрался я между их ног, а там в середине человек валяется с языком вылезшим, другой ему ноги сгибает, а еще другой на живот жмет так, что у того вода изо рта хлынула. Страшно мне стало, я назад пошел пробиваться, а тут все ноги сплошные: волосатые, толстые, тощие переступают, на цыпочки становятся и в лицо мне коленями тычут. Пробрался кое-как, как будто через лес какой-то, назад к своим ребятам бегу. Мимо головы пробежал закопанной. Лежит голова на песке и ревет слезами горючими, языком облизывается, а вокруг мальчишки голые прыгают, ладонями по бокам стучат. Дальше бегу, смотрю, дядька коричневый, который меня перешагнул, с жирной теткой валяются. Закрыли глаза и лежат, как мертвые. Я прыг через него, тетке в живот вляпался. А она и не заметила, лежит себе, как бегемот в зоосадике, не шевелится. Тут меня как ударит что-то по голове, даже с ног сшибло. А это мяч, оказывается, так сильно стукнутый. Встал я и опять бегу. Наконец к своим добрался. Фу-ты! Бросился на песок и воздух глотаю, так запыхался, что и не вижу ничего. А около меня Лёнька песок жует. Ух ты! а где же пальцы его? И рот до ушей. Куда ж я попал? Так это же уродики безобразные! Целый садик их здесь. Окружили меня и пальцами в глаза лезут. Один за ухо схватил, другой за ногу кусает. Противные какие-то, страшные, совсем не смешные. Возятся, как черти, в песке и воют что-то. А воспитательница у них хорошая, совсем как у нас в младшей группе. Иди, говорит, скорее отсюда, мальчик. А я и так давно хочу вырваться, да уродики не пускают. Навалились все на меня — и кучу-малу устроили. Визжат, царапаются и ручками уродливыми в лицо мне тычут, дышать совсем не дают. И не страшно мне, а жутко как-то, потому что кусаются не больно совсем, зубов у них нет, что ли? Выполз я, наконец, из-под кучи, весь слюнями их измазанный, и помчался что есть духу. На уродика сморщенного наступил, раздавил его, как лягушку какую-то. А они кричат — бу-бу-бу — и вдогонку песком швыряются.