Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Страница 42

Выскочил из травы кузнечик, на меня наткнулся. Я ему лапку оторвал. Стала лапка шевелиться. Еще раз оторвал, все равно пальчики шевелятся.

Вдруг кто-то сзади руку холодную на плечо положил и пальцами мокрыми к шее пробирается, задушить хочет. Это та, та самая рука! Я даже вспотел от страха. Потом схватил эту руку, но это была не рука, это была лягушка, огромная и толстая. Она прыгнула мне на плечо и ползла к шее. Удивительно: когда сидишь тихо — никого ловить не надо, на тебя все сами нападают. Теперь она задирает ноги, как балерина, а я накачиваю ее через соломинку, так что она надулась вся пузырем и лопнула, и из пузыря вывалилась черная икра. Бросил ее в воду, раки накинулись. Так ей и надо, пусть больше людей не пугает. А сзади слышу — кто-то по тропинке идет и песенку напевает. Пригнулся, чтобы не увидели, смотрю, а это воспитательница из младшей группы. Она всегда здесь ходит, как жара, так она и уходит далеко по берегу в кусты. Там я еще ни разу не был. Интересно, что это там такое, если ходят туда? Наверное, она там купается, потому что выходит совсем другая, с мокрыми волосами.

Это хорошая воспитательница, не то что наша. Она у нас в младшей группе была, а потом я в старшую перешел, где воспитательница совсем злая попалась. Жуков у нас отбирает и растаптывает, говорит, что грязь, а еще за уши сильно дергает.

Мы ей язык всегда показываем, а она отрезать грозится.

Все она отрезать хочет: нос, когда сопли текут, уши, если грязные, а однажды по-настоящему язык мой отрезать хотела. Я всех ребят подучил языки ей показывать, вот мы и показывали. Юрка пальцем рот до ушей растянул, язык высунул и рожу ей строит, а она на меня набросилась, знает, что я научил. Прижала к столу и пальцами старыми в рот залезла, язык мой вылавливает, а в другой руке ножницы у нее щелкают. Страшно мне стало. Схватил я ее зубами за пальцы и так сильно сжал зубы, что голова моя закружилась и хруст какой-то пошел. Тогда она меня в угол толкнула так, что я носом упал. Поднялся, стою и не плачу, хоть больно носу моему. Все равно она скоро умрет, потому что старая: сама же сказала, что все люди умрут, а старые раньше всех. Вот и пускай умирает, если так думает. А я все равно никогда не умру, и мама моя тоже.

А эта воспитательница совсем другая: не дерется и не ругается. Она совсем как девочка, только большая и коса у ней длинная, а губы на розовых гусениц похожие.

Однажды она меня поцеловала. Я сказал, что глаза у нее как у лошадки, а она нагнулась ко мне и поцеловала, даже губы мне обслюнявила. И еще совсем не дергала за уши, потому что хорошая.

Она остановилась совсем близко. Косу распускает, а меня не видит. Потом в кусты пошла. Волосы за ветки зацепились. Она их распутывает и дальше идет, только сзади кусты шатаются.

Любопытно мне стало, что она там делать будет, и я тихонько за ней пошел, так тихонько, что даже кусты не шатались.

Я не видел ее из-за листьев, но как остановилась, узнал по слуху. Я тоже остановился, смотрю, где она. А ее нет, только невдалеке шелестит что-то. Тогда я тихонечко еще прошел и даже вздрогнул от неожиданности: совсем рядом она стоит, а между нами кустик маленький. Она спиной ко мне стояла и что-то под платьем делала. Потом подняла платье, совсем скрылась, и мне ее стало не видно.

На спине моей что-то зачесалось, на ветке воробышек чирикнул. Вдруг кто-то страшный как выскочит из-за кустов и захохотал на всю реку — ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Я даже присел от страха, и волосы мои зашевелились. А это оказалась сорока, она вылетели из-за кустов и, хлопая крыльями, полетела по воздуху. Вот и хорошо, что я присел, а то бы воспитательница обязательно меня заметила. Она тоже испугалась. Вскочила и стала оглядываться, потом улыбнулась зачем-то и пошла к берегу. Я за ней из-за куста подглядывал. Идет и скользко ей, потому что глина на берегу разрытая и в ней вода блестит, а дальше земля и кочки у самой воды. Подошла к кочке, платье через голову раздела, сложила его, на кочку бросила, а на платье трусы свои синие. Совсем голая на берегу стоит.

Эге! Теперь-то я понял, зачем она сюда ходит, — для того, чтобы купаться здесь голой, потому что кусты кругом и не видно.

Нагнулась она к воде и смотрит туда на что-то. Наверное, отражается там, потому что рожи строит и язык показывает. А волосы ее длинные со спины сползли и в воду свесились. Потом тряхнула мордой, как лошадь, подпрыгнула и в бока свои ногтями вцепилась. Жмет на них, а живота у нее и нет совсем, всю себя одними пальцами перехватила. Вдруг как шлепнет по щеке себя и засмеялась. Потом еще раз по щеке ударила, и тут так бить себя начала, что я испугался немножко и чуть подальше отполз. А она назад отклоняется, мостик сделала, оттолкнулась ногами и — плюх в глину, весь бок себе перемазала. Вылезла из глины и на четвереньках к воде пошла, даже стыдно мне сделалось. Идет на руках и ногах, а сзади вся в глину замазана, и оводы ее со всех сторон облепили — их-то она и шлепала, наверное. Вошла на четвереньках в воду, смыла глину с себя и в глубину ушла. А в воде она вся искривилась и жидкой сделалась, так и поплыла искривленная и дрожащая. Плывет и, как лягушка, ноги раздваивает, только волосы за ней вьюнами вьются.

Очень мне самому искупаться захотелось. Выбрался я из-за куста и по глине пошел как ни в чем не бывало. Все ноги себе перепачкал. А она меня увидела и рукой замахала, чтобы обратно уходил, и лицо у нее строгое сделалось. А мне и не страшно ее нисколечко. Я уже в воду зашел ноги вымыть, до самых трусов зашел. Тогда она сама решила прогнать меня и к берегу пошла, но тут увидела себя голую и скорее обратно по горло в воду, а оттуда опять гонит и сердится. Но теперь-то я никуда не уйду, если она сама прогнать меня не может. Стою в воде и уже трусы замочил по краешку. Тогда она жалобным голосом просит, чтобы я не мочил трусов, а чтобы снял их, окунулся и скорее к себе убежал. Ведь ей совсем не жалко, чтобы я искупался, только чтобы трусы мои были сухими, а не то узнают, ей же и попадет, потому что детям нельзя здесь купаться.

Очень я обрадовался, что мне разрешили купаться, только голым немножко стыдно. Не так стыдно, как в солнечную ванну, а как-то по-другому — и стыдно и не стыдно.

Разделся я скорее и в воду пошел. Вода холодная, коричневая, но я прыг и плескаться стал. А она уже рядом, подошла ко мне на руках и следит, чтобы я не утонул, куском носа касается. А потом прогнала — и поплескаться-то не дала как следует. Вышел я на берег, стал на одной ножке подпрыгивать, чтобы вода из уха ушла, да поскользнулся тут и шлеп в глину, прямо в жижу, где она разрыта и разляпана. Радостно мне почему-то стало. Все ребята в кроватях лежат, а я здесь в глине, как муха в каше, барахтаюсь. Я нарочно барахтался, чтобы еще покупаться. Живот обмазал и голову, совсем в чучело превратился. А глина скользкая, противная, так и ползет с меня кусками, так и чмокает подо мной.

Подбежал я к кочке и прыг в воду. Думал, что по колено тут, а оказывается, с головой ушел. Жутко мне сделалось, темно и дышать нечем, даже кричать не могу, только барахтаюсь в глубине и водой дышу. А воспитательница уже тут. Я ее за волосы скорей, за уши, за нос хватаю. Прижался к ней весь глиняный, плачу и дрожу от испуга, а она меня целует, тоже испугалась, наверное.

Я на нее, как на дерево, забрался, обвил ногами и все очухаться не могу, как пиявка вцепился.

Хорошая она, совсем как мама, вот и купаться мне разрешила, и спасла, а я такой безобразник и в глине весь.

Она ставит меня где мелко, а сама к одежде на руках ползет, вся об меня измазанная. Схватила трусы и обратно пробирается, думает, что ее не видно, а сама сзади вся из воды высунутая. Оделась под водой и меня стала мыть. Все мне вымыла: и живот, и голову, а потом полотенцем пушистым растерла. Одела платье себе и за руку через кусты повела. Я думал, что она ведет наказывать, а она только до дорожки довела, там отпустила, чтобы сам шел, потому что ей в свою группу надо.

Прибежал я скорее в комнату, а дети еще спят. Одна Лариска не спит, пуп свой разглядывает.