Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Страница 26

Наконец, были другие, четвертые, уже больше похожие на меня, больше — как я, именно с ними мне-то, по-видимому, и надо было по-настоящему связывать свои надежды, если я хотел, чтобы они стали реальностью. И я так и делал. Я их с ними связывал. Я понимал, что вот эти, четвертые, мне потенциальные друзья, или — почти что друзья, или — да, в самом деле, друзья, мы с ними друзья, и они мне — друзья. Но, чувствуя это, я, который, казалось бы, должен был радоваться, ощущал в себе тайное недовольство, поднимающуюся во мне раздражительность. «Ну, друзья. Ну и что? Скажите, пожалуйста, какие друзья!..» Достигая желаемого, я вроде бы был недоволен. Без дружбы я страдал, но и заимев их, этих друзей, я тоже страдал. Я все время ими был недоволен. Я к ним снисходил, я ими всегда чуть-чуть помыкал. «Подумаешь мне, друзья!» Иногда у меня так и вертелось в уме или на языке: «Да нужны вы мне! Друзья!..» Или даже: «Да убирайтесь вы к…» Нет, не о таких друзьях я мечтал. Не такие друзья мне были нужны. Не такие — приходящие и прилепляющиеся ко мне, слюнявенькие и прочие виделись мне, а те, другие, летящие, убегающие прочь от меня и бесстыдно берущие от меня серебро. Сколько бы серебра я ни дал, чтобы их остановить для себя, чтобы я стал бы с ними, а они стали со мной!

От этих же, похожих, меня то и отталкивало, что они были на меня так похожи. Когда я к ним подходил со своим робким и глупо-настойчивым одновременно: «Давай, будь мне другом. Я хочу с тобой подружиться», они тут же краснели, они опускали глаза, они так волновались, что не владели собой, они теряли дар речи, слезы непроизвольно выступали у них под ресницами, они слабели, они хотели кинуться ко мне навстречу, в ответ и у них уже не было сил ко мне кинуться, так — все из-за того, я видел — они тоже хотели со мной подружиться. Уж с ними-то я попадал в самую точку! Уж про них-то я знал, что им нужно! Тут-то мне все было ясно, и никто мне не должен этого был объяснять. И не надо мне было даже добавлять: «А я тоже тебе буду другом. Мы с тобой будем вечно дружить…» Я подходил тогда к нему ближе. Я снисходительно поддерживал его под руку, чтобы он не упал. И всегда это меня раздражало — и тогда, и потом, — что, вот, я обязательно должен сам что-то сделать, как-то подправить, помочь, вместо того чтобы они что-то сделали для меня, — а они даже с собой никогда не могут справиться сами: даже тут для них — для этого — должен быть я, — и — все я, один только Я! Иногда я даже злорадно усмехался в себе: «Ну, хочешь упасть, так и падай! Чего ж ты? Чего ж ты раздумываешь?» И мне хотелось отнять от него свою руку. Но это было лишь мимолетно, порыв. Если я его и отпускал, в раздражении, на какую-то долю секунды, то тут же, пугаясь чего-то, с удвоенной силой его подхватывал. Все-таки мы с ним были друзья! Он мне друг, и я ему друг! Мы с ним собирались дружить! Если мы еще не были друзьями, то мы готовились ими стать! Мы, как говорится, нашли друг друга и пр. И я, хотя и преодолевал себя чуть-чуть, все-таки довольно искренне и убедительно давал ему какое-то время, чтобы прийти в себя, повторял: «Ну что ж ты? Давай! Ведь я хочу с тобой подружиться. Ведь мы будем с тобой дружить!» И были среди них и такие, которые, хотя им так хотелось (и как бы им ни хотелось), все-таки прозревали что-то с моей стороны, чуяли что-то чутьем и невольно какой-то подвох, ту непонятную им мою недоброжелательность по отношению к ним, которую они не могли себе объяснить и потому, неловко высвобождая свою руку, вяло пытались отказаться: «Нет, не надо… Лучше не надо». Но я-то знал, что им хочется и что́ им хочется! Я чувствовал в себе сразу прилив бодрости, становился агрессивен, упорен — хотя и мягок, конечно, одновременно. (Мягкая упорность или — упорная мягкость.) Я еще крепче брал его за руку. Ах вы, суслики, думал я, я вам задам!.. И уже какие-то ирония и пародия появлялись с моей стороны. Я начинал нарочно цепляться к словам. «Да нет же, надо… — говорил я. — Кто тебе сказал, что не надо? Это тебе только показалось, что не надо. А вот, надо! Нет, надо… Уж я-то знаю; поверь мне… Я знаю, что надо…» И наконец, поиграв с ним вволю, я припирал его к стенке прямым вопросом: «Ты что, не хочешь со мною дружить?» И он тогда пискал в ответ, вспотевший, несчастный и счастливый одновременно: «Да нет, я хочу…» И потом, чтобы убедить меня больше, еще объяснял, добавляя: «Я даже очень хочу… Я уже давно… Я все время хочу… Я только о тебе и мечтал…» Ну вот, слава богу. Дело сделано! И я кивал ему снисходительно и удовлетворенно: конечно, я и сам давно это знал. Нужны мне его объяснения!.. Но так было все-таки редко с их стороны. Больше было других, и все остальные были другие. Они не отнекивались. Они не отвиливали и не притворялись. Они были бесхитростны и просты, как и я. Они были дети, беззащитны, беспомощны, и мы все были дети. В ответ на мое «давай, будем дружить», они, справившись со своим волненьем и своими слезами, широко раскрывали глаза, устремляли их в упор на меня, протягивали мне руки и делали шаг мне навстречу, говоря: «Да, давай… Я тоже хочу с тобой дружить…», и хотя на лице у них было написано такое отчаяние, будто б они кидаются с высоты в глубокую воду, они кидались для меня в эту воду, они кидались ко мне, и я, глядя на них таких и из-за них чуть не плача, не мог их обмануть, то есть — не обмануть по мере возможности, старался их не обманывать. И я тоже делал к ним шаг. Я не позволял себе шуточки: цепляться к словам и тому подобное. Я протягивал к ним свои руки. И так, взявшись по-детски за руки, мы ходили с ним взад и вперед, много-много раз все взад и вперед, мы — маленькие, мы — дети, как маятник, как часы, все взад и вперед, взад-вперед. Кажется, мы что-то говорили. А может быть, мы и — больше — молчали, не помню. Но одну мысль при этом я знаю, она была тогда у меня. «Вот и все, — думал я. — Вот и всего-то? И это — дружба? Это называется дружба? Он теперь мой друг, и я тоже теперь ему друг?» И все мне казалось, что этого мало. Что должно быть что-то еще. Иногда мне хотелось разорвать наши руки и убежать прочь от него. Иногда мне хотелось дать ему подзатыльника. Ну что ж вы хотите? — ведь мы были дети. Да, дети! Но, вероятно к моей чести, я должен сказать, что мне никогда не хотелось, чтобы он дал мне серебряный рубль. Или даже пусть не серебряный, а золотой. Я все-таки думал больше не о рублях, а о дружбе.

Второй. Не могу сказать про себя, что я был такой уж выродок, монстр, что мне было чуждо желание дружбы и я не думал о дружбе. Нет, я тоже мечтал о дружбе и хотел иметь себе друга! Я тоже был и тихий, и нежный. Даже более, пожалуй, тихий и более нежный, потому что даже и в укромных потайных уголках я никогда никого не бил — даже если б и мог, тех, кто слабее меня, — а всегда били только меня. Но меня волновал вопрос: «Что такое враг?» Я серьезно об этом задумывался. Я ощупывал себя и приглядывался к себе. Трехлетний мальчишка, с которым мы жили одно время на даче (я тоже был в таком же возрасте), сказал мне однажды, когда я его чем-то обидел: «Какой ты мне друг? Ты мне вовсе не друг. Ты мне враг!» И я, помню, страшно расплакался: я не хотел быть врагом. Но тут уже ничего не поделаешь: против своей воли я им оказался. Это было сильнее меня, оказалось, что на свете существует что-то такое, более сильное, вне меня, выше меня и от меня не зависящее, это «враг», и вот, существуя само по себе, оно вдруг приложилось ко мне, и, хочу я этого или не хочу, мне мимо этого не пройти, не проехать («я враг»), и потому мне неизбежно приходится хотя бы немного этим заняться и начать думать об этом. Я думал: «Я враг?» Мальчишка еще со своей стороны, продолжая обижаться на меня, добавил мне еще порядочное количество информации на эту тему, которая также стала потом предметом моих последующих (на долгие годы) размышлений. «Так, как ты себя ведешь, — сказал он, — ведут себя только враги. Как ты посмел себя так вести? Как ты посмел стать мне врагом?» И: «Я тебя теперь ненавижу!» И еще: «Я тоже тебе буду враг. Мы будем враги».